Олег Борушко - Мальтийский крест

Павел Мартынович приходился Джулио приблизительно по пояс.

Становиться с русским министром на короткую ногу Джулио вовсе не собирался. Однако и сохранять церемонную мину перед лучистой искренностью графа было глупо.

"Задача", – думал Джулио, крупно шагая по ступеням.

– Что, братец? Поем? – говорил между тем Робертино швейцару, по-хозяйски усаживаясь в передней.

В гостиной, обитой штофом ручной выделки, с белыми розами по голубому полю, сидел Головкин.

"Кто у них так любит розы?" – подумал Джулио.

"Интересно, каков он на шпагах?" – в свою очередь подумал Головкин.

– Рад видеть, – сказал атташе.

Джулио усадили на диван, похожий на мериносного козлика. Изнеженных мебелей с кривыми ножками Литта сроду не любил. "Она иногда сидит здесь", – подумал рыцарь.

– Да, жарко, – сказал он.

– Нет, ну вы должны же нам непременно рассказать про вашу Мальту. – Павел Мартынович от удовольствия никак не мог устоять на месте. – Эй, кто там! Водки!

– Пал Мартынович! – остановил посла Головкин. – Синьор Литта подумает, что русские про этикет слыхом не слыхали.

– Да что за этикет без водки, помилуй?

– Пустые формальности о погоде для того и приняты, чтобы дать гостю очухаться, – терпеливо объяснил Головкин. – Как вам сегодня погода, синьор Литта?

Джулио едва заметно улыбнулся. Так на западный склон мальтийского утеса Дингли вдруг упадет на закате нечаянный луч со стороны Туниса. И все замшелые складки, расселины и бугры, целый день удрученные тенью, вдруг ринутся на свет, преобразив монастырский лик великана в жизнерадостный профиль подростка.

– На родине всегда хорошая погода, – сказал он.

– В Неаполе, кажется, других погод не бывает! – формально отозвался Головкин.

– Еще как бывает! – весело подхватил Павел Мартынович. – Помнишь, на днях кабинет ливнем залило, вся диппочта – коту под хвост! – Павел Мартынович закатился, как валдайский колокольчик.

Головкин укоризненно посмотрел на патрона.

"Фордевинд"*, – думал Джулио, доставая из рукава платок. Он на секунду представил, как Лорас вприпрыжку врывается к великому магистру: "Ваше преосвященство! Рескрипт из Ватикана сдуло с подоконника к чертовой бабушке! Ха-ха-ха!"

В гостиную вошла она.

– Тюша! – закричал Скавронский. – Синьору Литте ужасно понравился твой розарий!

Она остановилась, мирно положив кисть руки на погранично декольтированную грудь.

"Розарий?" – подумал Джулио, затыкая платок обратно в рукав и промахиваясь. Вспомнил, что действительно была какая-то куча розанов перед подъездом.

– Познакомьтесь! – кричал Павел Мартынович, подкатываясь к супруге. – Моя первая жена – графиня Екатерина Скавронская.

Джулио встал, загребая руками. "Неужели следом войдет вторая?" – подумал он. Собрал из ледников души весь наличный холод, окатил им графиню и опустил глаза, как подобает по монастырскому уставу.

Она была совсем другой, нежели утром. И к золотисто-каштановым волосам, улиткообразно завернутым на затылке, была-таки приколота свежая роза. Негой, нежностью, Азией веяло от каждого изгиба тела Екатерины Васильевны. Лишь тонкий знаток женских причесок и, стало быть, душ мог заметить в туго закрученном узле волос тайное раздражение.

– А это – граф Джулио Литта, – продолжал Павел Мартынович, – кавалер Мальтийского ордена и… эт самое…

Графиня одета была в тонкое фиолетовое платье. Горжетка из голубой норки со свешенным наперед хвостиком завораживала взгляд искусно построенным впечатлением, что на графине больше нет решительно ничего.

Она плавно подошла к Джулио (его обдало свежим запахом лаванды) и, преспокойно вглядевшись, сказала:

– Так это вы – рыцарь?

"Какие синие", – снова подумал Джулио.

Странная интонация, равно далекая от насмешки и восхищения, прозвучала в вопросе графини. Хотелось провалиться сквозь землю оттого, что он рыцарь, и не создавать затруднений.

Рука ее мягко пожимала и отпускала норковый хвостик на груди.

– Мы, кажется, знакомы… – безразлично сказала она.

– Во-от как? – вклинился Павел Мартынович.

– Интересно, – с меньшим восторгом отозвался Головкин.

Джулио встрепенулся. Отступил в сторону, вытянул из кармана свисток и свистнул.

– Гм, – сказал Головкин.

Робертино картинно вошел в гостиную. На ладони, приподнятой в уровень с подбородком, лежала нарядная коробочка. Так рисуют жрецов на египетских папирусах эпохи Среднего Царства. Правда, позабытый в другой руке кусок парусинки, которым Робертино случайно помахивал сзади в такт движению, придавал явлению отчасти славянский оттенок.

Джулио отставил ногу и в ожидании эффекта полностью овладел собою.

– Ой! – сказала Екатерина Васильевна.

В других обстоятельствах женщина, испустившая вульгарное "Ой!", потеряла бы всякий интерес для потомка миланских герцогов.

В жизни каждого героя, а особенно монаха, бывают моменты, когда автору следует отвести прочь нескромный прожектор вдохновения. Так поступим и мы, пока Джулио примиряет материю с духом. То есть ошеломляющую прелесть Катиного лица – с укором слов Писания о соблазне. И вернемся к биографии хозяина дома, обаятельнейшего Павла Мартыновича Скавронского.

Итак, дедушка Волконский за бдительность получил Александра Невского, а семейство – золотую клетку с чахлой птицей.

Вступив по смерти Петра на императорский престол, Екатерина I вспомнила о единственных родственных душах.

Все тот же Волконский примчал сплоченную группу в Санкт-Петербург. Впрочем, чтобы опять слишком не взволновать государыню, поселил на стрельницкой мызе рядом с гатчинским болотом. Он же взял на себя образование мужчин.

С Федором уже опыт образования кое-какой имелся, и дело шло легче. Однако Карл просвещению поддавался плохо. Ну а уж Симон-Генрих и Михель-Иоахим – те просто из рук вон. Попытка навести светский лоск на Михель-Иоахима имела единственным результатом то, что свечные огарки он стал собирать в особый мешочек, а хлебные корки – отдельно, тогда как раньше сыпал без разбору.

Екатерина I, прочитав отчеты Волконского, вздохнула и возвела семейство в дворянское достоинство. А на досуге расположилась начертать герб. Кроме жаворонка, в голову ничего не лезло.

– Как бишь по-латыни "жаворонок"? – спросила, зевая, государыня у статс-секретаря Остермана.

– Э-э… – смешался Остерман. – А как по-польски, матушка? Или хоть по-ливонски?

Вопрос легко разрешил все тот же Симон-Генрих.

– Skavronek! – убежденно сказал хлебопашец, вызванный для консультаций.

Поразительно, что из всего обширного семейства пернатых Симон-Генрих знал еще только "гусь", и то в качестве собирательного. Он упрямился, что одного гуся в природе не бывает.