Олег Борушко - Мальтийский крест

На что я ответствовала:

– Мне нечего вам приказывать, но я охотно выведу вас из затруднения"10.

– За Ксаверия замуж пойдешь? – спросил Потемкин, неурочно вызвав Александру в Херсон.

Александра, только с дороги, запыхавшись, вбежала, раскрасневшаяся от радости, и стояла теперь перед ним как на ладони: черноволосая на свежесрубленном сосновом полу Адмиралтейства. Она смотрела на дядю влажными карими глазами и молчала.

– Сашка! За Ксаверия, говорю, Браницкого пойдешь? – он шире расстегнул фельдмаршальский мундир и одним глазом косил в план постройки пакгауза, распластанный по столу.

– Ваше сиятельство! – в комнату ворвался ординарец и с разлету остановился.

– Пошел вон! – сказал Потемкин.

Не сводя глаз с красавицы Александры, ординарец задом выдвинулся за дверь. Едва скрылся, в дверь снова постучали.

– Ну! – крикнул Потемкин.

Александра вздрогнула:

– Гриша, я…

– Фельдъегерь, ваша светлость! – одновременно громогласно ответили из-за двери.

– Пусть подотрется! – ответил Потемкин, снова уставился в план, потом, спохватившись, посмотрел на Александру.

Александра продолжала глядеть на князя, и крупные слезы катились у ней из глаз.

Потемкин с минуту остолбенело глядел на племянницу. Затем сиганул через рисованый пакгауз, подскочил и, обняв, прижал Сашу к груди.

– Ну прости, прости… Дай поцелую. Нет, в губы!

– Ваше сия…

Потемкин, не оборачиваясь, лягнул ногой в дверь так, что новое российское Адмиралтейство вздрогнуло.

– Ну ты же видишь, что творится! Ну нету времени ни минуты! Ни здравствуй сказать, ни поссать выйти. Ну?

– Я вижу! – сквозь слезы сказала Александра, прижимаясь к любимому телу. – Ты же знаешь – мне ничего от тебя не надо.

– Ну все, все! Во, опять тарабанят! Катьку уже видела? А мать? Ну все, все, вечером, может, забегу.

– К Катьке? – Александра подняла заплаканное лицо.

– К обеим! – отрезал Потемкин. – Ничего, говорит, ей не надо! Вот бабы!

Да, век Екатерины II закрепил достижения послепетровских царствований. Связь хорошеньких племянниц захудалого рода с могущественным дядей казалась не просто естественной. Наоборот, не приняв естественных форм, вызвала бы болезненные толки и прямую угрозу репутации.

Резвая Александра проигрывала Кате тем больше, чем отзывчивее и горячее становилась в любви. Катю же поначалу смущали эти веселые игры втроем с благословения матушки, о каких она никогда не читала в романах.

– Я стесняюсь, Григорисаныч, – шептала она. – Пусть Саша выйдет.

– А я как стесняюсь! – гремел Потемкин, ухватывая племянницу поудобнее и притискивая с другой стороны Александру. – Ты думаешь, мне легко? Сашка! А ну, попробуй выйди!

Катя привыкла, что читаные романы не имеют отношения к жизни.

Плодотворное для мужского ума, это наблюдение не вызывает у женщин никакого протеста. Женщины не любят искушений, связанных с работой мысли. Зато искушения, с работой мысли не связанные, вызывают страстные приступы любопытства.

Но какие подарки стала теперь получать Катенька!

– Катька! Да ты что, не рада? – кричал Потемкин, дергая за ожерелье черного жемчуга.

Катя пожимала плечами.

– Спасибо, Григорисаныч, – сказала она протяжно. – Мне нравится черный жемчуг.

– А знаешь, какая разница между тобой и Сашкой?

Катя посмотрела на дядюшку долгим взглядом.

– Знаю, – тихо, но так твердо сказала она, что Потемкин уставился на племянницу и предпочел дальше не распространяться.

А сказать он хотел следующее: что Катю он любит любить, а на Сашке любит лежать.

Тело Александры Васильевны, при гладкой, как харбинский шелк, коже, обладало такой удивительной упругостью, что Потемкин иногда замирал от единственного наслаждения – блаженства прикосновения. В ответ Александра, в восторге от оглушительной тишины, словно целиком переходила в новое агрегатное состояние, неизвестное физике, – состояние полной и окончательной теплоты.

Потемкин купил сестрам квартиры на Васильевском острове.

– Спасибо, Григорисаныч, – сказала Катя, не спеша сделав круг по комнатам. – Я люблю квартиры…

Она всегда краснела, когда Потемкин раздевал ее. Стесняясь, отворачивала лицо. Он хватал ее пятерней за щеки и, разворачивая, впивался в губы, в грудь, куда придется. Она подавалась и стонала иногда…

Так слабая ворсинка шерсти льнет к офицерскому галифе.

"Неужели я ему вправду нравлюсь? – думала Катенька. – Такому большому?"

Она недоверчиво разглядывала себя в зеркало, склонив голову набок и покусывая нижнюю губу. "Но если бы не нравилась, зачем бы он тогда приходил?"

Григорисаныч ни разу не явился вовремя.

– Сначала служба, потом дружба, – мотивировал князь. – Раздевайся. Но завтра – как штык! Клянусь!

"Значит, нравлюсь", – грустно думала Катя, вновь устанавливаясь перед зеркалом после ухода дядюшки. И в доказательство водила пальцем по телу, отыскивая следы сейчас отшумевшей страсти, случайные отпечатки прикосновений, словно стараясь подольше удержать их розовое свечение, гаснущее прямо на глазах…

Потемкин был из редкой породы мужчин: они дружат с женщинами, с которыми спят. И сейсмограф женского сердца чутко регистрирует аномалию с первой минуты знакомства.

Дружелюбное восхищение идет у них как-то впереди полового влечения. Им, и только им, женщина сдает крепость со вздохом облегчения. Она знает, что отдается в верные руки.

Эти мужчины продолжают питать дружбу, когда след физической близости давно замело вихрем новых связей и затянуло туманом прожитых лет.

Но мы не сказали главного. Эти большие мужчины с крупными жестами – в любви бесконечно нежны.

Здесь- то, на Васильевском острове, Катя привыкла проводить вечера на канапе. Укрывшись от сырости шубой, с книжкой в руках, она бесконечно поджидала Григорисаныча. Скоро перестала спрашивать -когда придет. Потом перестала верить клятвам. В конце концов перестала даже и ждать. Потом и Потемкин – одно и то же.

Однако же что возможно было пятнадцатилетней девочке в родовой деревеньке под Смоленском, то невозможно шестнадцатилетней фрейлине в Санкт-Петербурге: жить незамужней любовницей. Нравы нравами, а понятия понятиями.

В нравственной глуши легко жить без последних. В безнравственной столице приходится жить по понятиям.

Едва увидев ангельское лицо фрейлины Катерины Васильевны, Скавронский счел все разговоры о ней сплетнями. Да и как было поверить, что этот младенчески-задумчивый лик, эти голубые, как утреннее море в Сорренто, глаза знавали страсти, какие не снились, может быть, самой Екатерине Великой?

Кипучая натура графа Скавронского, натолкнувшись на загадочную Катину кротость, принялась бушевать с таким неистовством, что гром крови заглушил в душе Павла Мартыновича самые звуки оперных оркестров.