Олег Борушко - Мальтийский крест

– Это правда? – сказала она.

До Потемкина долетело ее дыхание.

– А ты не знаешь? – усмехнулся Потемкин. – Иезуиты будут счастливы утопить Орден госпитальеров. Там уже само завертелось – патер Грубер ждать не стал. Чуть рыцаря мне, кстати, не угробили на набережной: моему человеку едва вмешаться не пришлось… И тебе урок: в большой политике нет друзей. В большой политике есть только враги… – горько закончил он.

Екатерина все смотрела на лицо светлейшего, быстро перебегая взглядом от детали к детали… Женщине нужно от мужчины так много, что практически ничего не нужно.

– Только враги… – тихо повторила Екатерина.

Царица и Потемкин смотрели друг на друга. Словно, рассуждая о постороннем, заговорили вдруг о своем.

– А иезуиты поверят рыцарю, – растерянно докончил Потемкин.

– Да, – сказала Екатерина. – По той же причине. Как бишь его зовут?

– Патер Грубер, – отозвался князь.

– Нет, его зовут Гриша. Мужа зовут Гриша… – нежно и задумчиво продолжала Екатерина. – А вовсе не Платон. Ну а ее?

– А ее зовут Магда! – смутившись, отвел глаза светлейший князь.

Екатерина рассмеялась. Смех любимой женщины – единственное, что остается мужчине, когда ему ничего не остается.

– Тюша, я попросил Куракина перенести отпуск. Думаю, не откажет. – Павел Мартынович установился в ногах у жены, восхищенно и вместе искательно глядя на нее сверху вниз – так, как обычно глядят снизу вверх.

После той памятной ночи в день отъезда Джулио из Неаполя Екатерина Васильевна стала иногда с интересом всматриваться в мужа. Он чувствовал на себе эти по-новому изучающие взгляды, но не знал, радоваться им или огорчаться.

– Да? – рассеянно отозвалась Катя.

Она полулежала на канапе – руки полукругом под голову. Няня, баба Нюня, рассказывала сказку, где главными героями выступали Кащей Бессмертный, Сивка-бурка и Финист – ясный сокол одновременно.

Русский человек представляет себе канапе почему-то гораздо лучше других предметов мебели. Лилейно откинутый боковой лепесток задевает в душе струны, недоступные для раскладных диванов и полутораспальных произведений из ДСП. Зато если на последних легко вообразишь себя с книгой, то на канапе, по мнению русского человека, производятся исключительно легкомысленные действия. На канапе не станешь обдумывать теорему или сочинять пародию на исторический роман. Между тем именно на канапе Вольтеру во сне явился "Макромегас", а Руссо в "Исповеди" признается: если графически изобразить теорию "Общественного договора", то рисунок в общих чертах будет напоминать добротное канапе.

Однако русского человека "Макромегасом" не возьмешь. Репутация канапе устанавливается у него как-то с раннего детства. И производит чисто национальную смесь чувств, именно – ностальгии с ненавистью.

Ничего не подозревая о посмертной судьбе канапе в России, Екатерина Васильевна нежилась в той промежуточной позе, в которой женская грудь кажется существенней, нежели когда лежишь или сидишь. В чем Екатерина Васильевна уже несколько раз самым внимательным образом удостоверилась.

Няня составляла главную отраду Екатерины Васильевны. Няне было совершенно все равно – нравственна ее Катенька или безнравственна, умна или глупа, образованна или простовата. Последнее даже лучше. Няня говорила, что ей важно одно: любят Катеньку или нет. Но это было неправдой. Любить Катеньку имел право только один человек на свете, а именно баба Нюня. Все остальные составляли досадное недоразумение. И этот один человек не потому имел сладкое право, что исключительно понимал значение слова "любить". А потому, что понимал гораздо более важное: что означает любить именно ее – Катеньку Энгельгардт.

"И что же это означает?" – спросит, может быть, читатель. А очень просто: не путаться под ногами у бабы Нюни.

Когда начался трехсторонний роман с Потемкиным, баба Нюня сказала: "Дура!" – за что получила от пятнадцатилетней Кати по щекам.

Лежа в тесной спаленке, няня ждала, что Катя придет извиняться. Баба Нюня верила, что это она воспитывает Катю.

– Да если бы я своего Фаддея, царство ему небесное, с этой тварью Варькой поделила…

– А я его люблю! – перебила Катя. – Понимаешь?

– Вот я и говорю – дура, – подтвердила няня.

– Ну и лежи тут! – сказала Катя. – А я все равно буду его любить. Всегда! – и хлопнула дверью.

– Недели через четыре и тронемся, – осторожно сказал Павел Мартынович. – Ты рада?

– Куда тронемся, папа?

– Я же говорю – я ради тебя перенес отпуск…

Катя медленно села, няня привычно опустила голову.

– Та-ак, – сказала Екатерина Васильевна.

– Тюша, но я же ведь ради тебя…

– Папа, а вы ради меня – спросили меня? – сонно сказала она.

– Тюша, ну что же я буду спрашивать, когда я хотел сделать тебе сюрприз?

– Я тоже хочу вам сделать сюрприз, – протяжно сказала Катерина Васильевна. – Я остаюсь в Неаполе.

– Катя! – вмешалась баба Нюня. – я пойду?

– Отчего же? Сидите, няня! – язвительно сказала Катя. – Скажите, как вам это нравится?

Няня осуждающе поглядела на Скавронского.

– У меня платье заказано к Светлой пятнице, – сказала графиня, обращаясь к няне. – Пасху в дороге! Придумают же некоторые…

Павел Мартынович почувствовал слабину и для закрепления успеха наклонил голову в знак полного и безраздельного признания вины.

– Я не хочу в Петербург, – сказала Катя и внимательно посмотрела на Павла Мартыновича.

Тот убито молчал. Катя показала няне глазами на дверь. Баба Нюня тихонько поднялась и вышла.

– Когда вы распоряжаетесь по своему усмотрению моим телом, я хотя бы могу понять побудительные мотивы, – сказала она. – А по какому праву вы распоряжаетесь моим временем? Вы уверены, что вы хотите, чтобы я поехала? – сложно сформулировала графиня.

– Я хочу, чтобы тебе было хорошо, – тихо сказал Павел Мартынович.

– Ваш деспотизм переходит границы. – Катя отвернулась к окну.

"Замуж выходишь один раз, а мучаешься всю жизнь…" – подумала Катерина Васильевна. Мыслью Катя уже была в Санкт-Петербурге. В городе, где писк любимых ворот на Миллионной, где карнавальный шум двора, матушка, потрясенная туалетами, Сашка…

– Тюша! Как твое самочувствие? – решился Павел Мартынович.

Катя смерила мужа оценивающим взглядом.

– Самочувствие среднее… – сказала она.

– Да? – задохнулся от радости Павел Мартынович. – так я приду пожелать тебе спокойной ночи? В десять часов! – чуть не выкрикнул Павел Мартынович. – Меня за ужином не ждите! – и побежал из комнаты перебежкой, сильно напоминающей котильон.

За ужином все могло перемениться. Лучше уж без ужина. Что он, не мужчина, в конце концов? Сегодня, правда, пулярка по-венгерски… гребешок у нее самое объедение…