Вера Хенриксен - Знамение

И все шло так, как и должно было идти: высокомерие отвратило его от христианства.

Но он не мог прекратить поиск истины, и вера в богов привела его к сознанию всемогущего Бога. И он не мог погасить в себе искру Божественной любви; и как бы ни было его собственное понимание любви далеко от христианского, эта искра продолжала в нем тлеть. В конце концов эта искра Божественной любви и спасла его. Ведь вопреки своим сомнениям, вопреки своему высокомерию, он не мог отвратить от веры свое сердце.

— Ты понимал Эльвира лучше, чем я, — сказала Сигрид.

— Я много размышлял об Эльвире, — задумчиво ответил священник, сложа на коленях руки, он неотрывно смотрел в огонь. — Я странствовал по свету, видел множество мест и людей. И повсюду я искал ответ на те вопросы, которые он задавал мне. Будучи не в состоянии помочь ему, я сомневался в своем предназначении священника.

В конце концов я решил, что узнал достаточно, и захотел вернуться в Эгга, чтобы поговорить с Эльвиром.

Но дальше Свейи я не продвинулся. Потому что там я узнал от людей, спасшихся бегством от короля Олава, что Эльвир приносил жертвы в Мэрине и был убит там.

Мне показалось, что мир для меня рухнул, и я в гневе обратился к Богу: почему Он дал Эльвиру погибнуть, когда я наконец могу помочь ему? Но я не получил ответа, словно был заперт в глухом подземелье, где никто не слышал моих криков.

И тогда из далекого прошлого ко мне пришло воспоминание об отце Эдмунде. Я мысленно видел перед собой его лицо, каким оно было, когда он боролся за мою жизнь. И я понял, что если кто-то и может спасти меня от душевного недуга, так это он.

Следующей весной я отправился из Свейи в Англию, и я нашел его маленькую церковь. Милость Господа была гораздо больше, чем я заслуживал: я нашел там его.

Однажды я понял, что должен принять Эльвира, вернуть блудного сына отцу. Теперь же я сам был блудным сыном, преклонившим колени перед своим отцом в христианстве.

Но он не пытался утешить меня так, как это делали другие; он был со мною суров.

— Сын мой, что ты делаешь здесь, в Англии? — спросил он. — Почему ты не отправляешься в Норвегию крестить своих братьев?

И я рассказал ему, что вынужден был бежать, потому что люди считали меня святым.

— От чего же ты убежал? — спросил он.

И когда я попытался найти ответ, я понял, что мне нечего сказать. А он продолжал:

— Разве не от самого себя ты убежал? Возможно, ты испугался, что у тебя не хватит сил противостоять желанию людей сделать из тебя святого, своего рода божество…

— Нет! — воскликнул я тогда. — Я уехал, потому что чувствовал свою непригодность к этому занятию.

— Почему ты решил, что сможешь стать другим? — спросил он. — У тебя не было никаких оснований изменять своему призванию.

Мне показалось, будто он ударил меня. Но чем больше я думал об этом, тем больше понимал, что он был прав. Смирение, в которое я уходил с головой, внушенное самому себе чувство вины перед Богом, все это было ни чем иным, как уловкой; в глубине души же у меня была гниль, я был преисполнен желания стать божеством.

Оглядываясь назад, я вспоминаю, как велика была моя тяга поддаться искушению. И тут я понял наконец, почему мои молитвы не доходили до неба; я каялся перед Богом в своих грехах, но ничего не говорил о том желании, которое главенствовало над всем.

И я понял, что покинул Стейнкьер потому, что не решился посмотреть в глаза своим собственным грехам и поведать об этом Богу.

Я укорял себя за то, что изменил Эльвиру. Но я не догадывался, что моя измена этим не ограничивается. Я странствовал по свету, и мои поиски ответов на вопросы Эльвира стали целью в бесцельной жизни.

И я обрел веру в Англии, благодаря отцу Эдмунду. И я понял, что должен вернуться обратно в Стейнкьер.

Но сначала он наложил на меня покаяние. Он послал меня в Линдисфарне, на остров святого Кутберта.

— Там твои земляки впервые напали на христиан, — сказал он. — Поезжай туда и подумай о том, что они там натворили! Подумай о всех тех смертях и несчастьях и в своих молитвах попроси святого Кутберта о том, чтобы он ниспослал добро и свет на их души!

Энунд замолчал, вид у него был виноватый.

— Я сижу и рассказываю о самом себе, — сказал он, — тогда как мы должны были говорить об Эльвире.

— Ты не должен прерывать свой рассказ, — сказал Грьетгард. — Ты должен рассказать нам о Линдисфарне…

— Рассказывать особенно не о чем, — ответил Энунд. Но, увидев разочарование на лице Грьетгарда, он продолжал: — Там теперь почти ничего не осталось. Гробница святого Кутберта перенесена на материк. Я молился в церкви и думал о викингах и их набегах, как просил меня отец Эдмунд. И я помню, как один викинг сорвал с алтаря крест и принес его в жертву Тору.

Потом я отправился на Фарнесы, группу островов чуть южнее, где жил отшельником святой Кутберт. Я побывал на маленьком островке, где и по сей день стоит его хижина; там полно чаек, крачек, гагар и других птиц.

Сигрид кивнула. Она вспомнила птичьи базары, которые видела в детстве.

— Рассказывают, что святой очень любил птиц и следил за тем, чтобы люди не разоряли гнезда, — сказал Энунд. — Во всяком случае, гнезд было так много, что приходилось обходить их. Я был в маленьком домике святого, и когда я вошел туда, со мной произошло нечто странное. У меня вдруг появилось ощущение того замкнутого пространства, в котором я мысленно очутился, узнав о смерти Эльвира.

Но на этот раз там был свет — свет неземной. Я упал на колени, и свет, наполнявший комнату, вторгся в меня, проник в мою душу. У меня не было необходимости молиться, потому что душа моя была открыта перед Господом; вся моя тоска, все мои страхи, все мои слабости, все то, о чем я сам до этого не знал… И я был окружен любовью, согревающей и освещающей мою душу.

И я прошептал лишь слова апостола Фомы: «Мой Бог, мой Господь!»

— А потом? — спросил Грьетгард, когда священник замолчал.

— Потом ничего особенного не происходило, — с улыбкой ответил Энунд. — Я сел на корабль, направляющийся в Данию. Оттуда я перебрался в Свейю, потом прибыл сюда. И я надеюсь остаться здесь.

Немного помолчав, он добавил:

— Странная вещь вина, — задумчиво произнес он. — Ты рассказывала мне, Сигрид, что Эльвир считал своей виной жертвоприношения в Мэрине, и так оно и есть. Но в этом и моя вина тоже, потому что я сбежал из деревни. И вина не становится для каждого из нас меньше, если мы разделяем ее; вина не может быть разделена.

Энунд продолжал говорить об Эльвире. Постепенно он втянул в разговор Сигрид; и она была удивлена, насколько легче было ей вернуться к мыслям Эльвира с помощью Энунда.

Для Сигрид эта осень была не такой, как остальные; и даже изменение цвета листвы от зеленого до желтого и красного имело теперь для нее особый смысл. Она смотрела, как пламенеет и отливает золотом листва среди зелени игл елей и сосен, и оставшаяся кое-где зелень навевала на нее грусть. Она смотрела, как падают листья, как становятся бурыми и сухими, как их втаптывают в землю. Ей казалось, что хвойные деревья гордо заявляют: «Что осталось от вашего прежнего великолепия? Посмотрите на нас, сохранивших свою обычную, повседневную окраску, мы, как и прежде, зеленые!»