Афонсо Шмидт - Поход

Разговаривал он только с Жустино – своим единственным другом. Этот Жустино был странным негром. Раньше он жил в Парагвае и там набрался опасных идей. Должно быть, именно поэтому он был нем, как рыба, но белые догадывались, что он притворяется. И вот случилось нечто неожиданное. Хотя Жустино почти ни с кем не говорил, он сделался вожаком всех негров. Это не могло долго оставаться тайной. Однажды вечером надсмотрщик застал его в кругу невольников у огня, и Жустино… не молчал.

Надсмотрщик прислушался, говорил Муже.

– Негр работает и спит, спит и работает… Больше у него ведь ничего нет…

– Нет есть… У него есть цепи… – отвечал Жустино.

Африканец не понял и посмотрел на Теренсио, который, – с трудом подыскав слово, смачно сплюнул и пробормотал:

– Э… либамбо…

У Муже затуманились глаза, он заскрипел зубами и продолжал размышлять вслух:

– А когда негр заболевает, что тогда?

И Жустино отвечал:

– Когда негр заболевает, он умирает с мотыгой в руках.

– А когда у негра родится ребенок?

У Жустино был ответ на все вопросы:

– Белый хозяин оставляет у себя жену негра, а ребенка продает работорговцу. Так бывает всегда. Так случилось и с…

Жустино не смог закончить, потому что все заговорили разом. Когда поднялся шум, Жустино оглянулся и увидел у перегородки надсмотрщика. Тот стоял неподвижно с револьвером в руке, не сводя глаз с Жустино…

Поняв, что он разоблачен, невольник поднялся и, как ни в чем не бывало, направился к проволочной ограде, окаймлявшей зензалу. Подобно ягуару, он стремительно перепрыгнул через нее и помчался в поле, где под покровом ночи мог найти себе спасение. Надсмотрщик, с ненавистью следивший за Жустино, наконец спохватился. Но было уже поздно: раб сбежал. Впоследствии стало известно, что этот негр, сам продавший себя за пару пригоршней табаку и цветной платок – так нередко случалось в те времена, – был одним из помощников бесстрашного Луиса Гамы; [18]он бродил по глухим местам, чтобы просвещать невольников и поднимать зензалы на восстание.

Жустино исчез. Фазенда Пайнейрас снова вернулась к будничной жизни. По воскресеньям и в дни церковных праздников негры продолжали таскать на себе камни, оплачивая своим трудом ангу, которой их кормили. «Кто отдыхает, тот камни таскает!» Так родилась эта поговорка, грустная, как сама неволя. А каменная стена что ни год вырастала на целых пятьсот брас. Она уже выбралась за пределы фазенды, протянулась по чужим владениям, присоединяя к имению Алвимов землю до самого горизонта.

Теренсио – один из старых рабов, купленных основателем фазенды, знал наизусть всю ее историю. Возвращаясь к реке за камнями, он медленно брел вдоль стены и объяснял остальным неграм:

– Здесь убили Бастиана… Тут умер старый хозяин… Вот на этом месте я потерял мою Розу, упокой, господи, ее душу… Здесь, на фазенде, родился синьозиньо Лаэрте, и в один день с ним появился на свет негритенок Салустио, сын покойной Жертруде.

Его книга – летопись воспоминаний – была из камня, как и скрижали Моисея.

Время от времени негры видели, как над вершиной Мунды, где невольники находили вечное успокоение, кружат урубу. Негры переглядывались и склоняли головы: еще один их товарищ, завернутый в мешковину, обрел после смерти свободу.

Шли годы, тяжелые, как камни с реки, бесконечные, как уходящие ввысь колокольни церквей.

Наступал вечер; холмы синели, тени деревьев удлинялись. Из низин поднимался холодный, сырой туман, который сгущался над извилинами реки. У ворот под засохшим деревом, не обращая внимания на резкие трели карапинье, расхаживал бык.

Но вот со стороны пастбища послышались крики и тяжелый топот стада. Парнишка-негр с фазенды гнал скот к манговому дереву. Немного погодя он появился возле гойябейр, подхлестывая глупых животных, которые никогда не помнили дорогу домой.

– Оа! Оа, дьявол!

Он подбежал к воротам и стал понукать быка, остановившегося под деревом. От опаленной солнцем земли шел терпкий запах выгоревшей травы и навоза. Мычание нарушило тягостную тишину, царившую на фазенде Пайнейрас.

Дом Алвимов был убогий, приземистый и темный, с длинной верандой, полусгнившую балюстраду которой густо облепили вьющиеся растения. Перед домом находилась утрамбованная площадка с коновязью, а вокруг нее были разбросаны большие камни. У реки близ жернова виднелись хижины из жердей, обмазанных глиной, – это и была зензала. Она образовывала прямоугольник с небольшим, вымощенным камнем двором. В центре двора был врыт столб, который казался отполированным, – к нему привязывали провинившихся невольников.

За кофейными плантациями дремала темная, бесформенная громада леса; там ночь наступала раньше, чем в поле. В этот предвечерний час печально кричали птицы инамбу. Время от времени разражались звенящим криком, похожим на удары по наковальне, и арапонги. Под неумолчный шум мельничного жернова квакали лягушки, как бы аккомпанируя печальной музыке сумерек.

У сарая появился Антонио де Кастро Алвим и крикнул пареньку:

– Салустио! Эй, Салустио!

Хозяин был невысок и коренаст. Густая черная борода покрывала его угловатое лицо; во рту торчала большая полупотухшая сигарета, свернутая из кукурузного листа. На Алвиме были парусиновые штаны и кожаные сапоги, залепленные грязью.

Паренек подбежал к хозяину.

– К вашим услугам, сеньор.

– Скот собрал?

Салустио что-то пробормотал в ответ.

– А что за бык мычит в роще?

– Это Мальядо, сеньор. Я хотел его найти, но стало темнеть, и я решил сначала пригнать стадо. А теперь отправлюсь верхом Мальядо разыскивать.

– Хорошо, только сначала прозвони сбор.

Салустио подбежал к сараю и принялся звонить в колокол, подвешенный на деревянной перекладине. И сразу же в вечернее небо поднялись тучи диких птиц, их крик разнесся в сумерках далеко по округе. В серой дали, словно глухое эхо колокола, послышались голоса. Это негры на полях приветствовали окончание работы. Кончился еще один день в длинной веренице мучительных дней, составлявших их жизнь.

Затем Салустио вошел в сарай, взял уздечку и, волоча ее по пыльному двору, отправился на пастбище, где, пощипывая траву, бродила пегая лошадь. Салустио взнуздал ее. Лошадь пыталась брыкаться, но он ловко вскочил на круп и пинками погнал ее к роще. И долго еще слышался его удалявшийся голос:

– Оа, оа, дьявол!..

Когда вечерние тени опустились на красную глину дорог, фазендейро, которому нечего было делать, выглянув из-под навеса, увидел на равнине силуэт всадника, преследовавшего быка. На горизонте вырисовывались очертания Мунды; должно быть, по ту сторону горы взошла луна. На дороге, ведущей к зензале, появились группы мужчин и женщин. Некоторые негритянки несли на спинах детей, привязанных куском синей байки; другие тащили вязанки хвороста и пучки трав. На плечах мужчин были серпы и мотыги.