Сергей Мстиславский - Накануне

Мартьянов оправил фуражку.

— Вот что, ребята. В лоб нам их, безусловно, не взять… Ты, что ли, Ивасенко, останься здесь, десяток людей отбери и — за укрытья, вон снега куча, к примеру. Снег пулю держит. Дом под обстрел, редким огнем. А я с остальными с переулка зайду, с соседнего дому: стену проломим — амба! Понятно? Мне в Галиции дважды в уличном бою так приходилось брать. Сквозь стенку.

Один из подошедших, с Георгием, бородатый, ухмыльнулся. Чуть пахнуло на Мартьянова винным спиртом.

— Сквозь стену? На! Еще руки трудить… Что мы — камнеломы? Мы и так на штык возьмем.

— Возьмешь! — зло отозвался солдат, докладывавший Мартьянову. — Мы трижды ходили. Только зря людей стратили. Вона — лежат…

Бородач посмотрел на черневшие на белом снегу недвижные вытянутые тела и махнул головой пренебрежительно:

— Желторотые вы, только и всего. Небось пороху не нюхали, запасные да крестовики, как я погляжу. А мы — фронтовые, окопные… Нам это — однова дыхнуть. В тот подъезд, что ли?

Он пригнулся и бросился, как вплавь, головою вперед.

— Ура-а!

Затарахтели вперебой пулеметы. Солдаты, ближайшие, рванулись следом, наискосок, по проулку, и тотчас отхлынули. Бородач с разбегу ударился лицом о тумбу и остался лежать. Вслед за отходившими поползли, черпая ладонями снег, раненые.

— Солдат должен слушаться боевого приказу, — строго сказал Мартьянов. — Ежели б бородач ваш цел остался, я б его заарестовал. Тем более, он под хмельком: самое последнее дело. Стало быть, как приказано. В цепь. И пуще глазу берегите, чтобы они наутек не пошли, пока мы обходим… Как я сигнал дам свистом, огонь усилить до крайности. И кричать, будто к атаке. На себя отвлечь, понятно?

По дороге, в обход, в проулке, прихватили у дворников ломы и топоры. Шли цепкой, в затылок друг другу, вдоль самых домов, чтобы до времени не приметили, — хотя стрельба все время идет, — едва ли кто сунет голову из окна. Только мало не доходя углового дома, Мартьянов отступил чуть от панели, прикинул глазом: второй этаж соседнего дома, против подъезда которого он остановился, чуть выше, чем в угловом. Мартьянов кивнул удовлетворенно.

— Так-то еще лучше. А ну, братцы, скопляйся! — Он сунул два пальца в рот и свистнул резким, пронзительным свистом. И тотчас ударил с размаху плечом в запертую дверь. С угла бешено застучали винтовки, дошел дружный, раскатами, штурмовой крик: не одни солдаты кричат, — весь народ, что на улице.

Дерево треснуло, срываясь с петель. Треск далеко отдался по пустой, темной лестнице.

— Хоть бы те одна лампочка! Вот… дьяволы… Хорошо еще — лезть недалеко.

На второй площадке чиркнули спичку. Дверь. Медная дощечка с фамилией. Один из солдат взнес приклад. Мартьянов перехватил.

— Стой! Тут мирные жители. Надо благородным порядком.

Он нащупал кнопку звонка, нажал.

Дверь открыли сразу, словно дожидались звонка: слышно было, что ли, как на лестнице топали?

— Господи Иисусе!

Старуха попятилась с порога. В квартире был свет. За Мартьяновым следом солдаты побежали по комнатам. До последней. Стена. Та самая, смежная с угловым. И вправо — дверь.

— Нельзя туда. Там больной.

Мартьянов отстранил загораживавшую вход девушку в пестром халатике, губы накрашены, — и вошел. В постели, с головой закрытый одеялом, кто-то… Женщина, что ль? Застыдилась?

Постель — по левую руку, у той самой стены, что надо ломать. Мартьянов дал знак, четыре солдата схватились за выгнутые, блестящие никелем кроватные спинки, нагнули, занося прочь от стены, в которую уже стучали ломы. Из-под одеяла на секунду мелькнула, судорожно цепляясь за накренившийся край, рука в белой крахмальной манжете. Мартьянов присвистнул:

— Ге! Никак — во всей амуниции?

Он сорвал одеяло и простыню. С подушки глянул, испугом и злобою, желтый, выцвелый глаз. Лицо в морщинках, обритое, белый воротничок, галстук, пиджак.

— Это что ж: по дороге гуся поймали? Обшарь-ка его, ребята, — и в сторонку под присмотр. Потом разберемся.

В стену упорно били ломы. С грохотом вывертывались кирпичи.

— Легче, легче… Может, не сразу услышат.

— Не услышат. Тут… что твой Малахов курган. Поди, оглохли от своей же стрельбы…

Грохнуло. Столбом пошла едкая известковая пыль. Зазвенело стекло. Зеркало с той стены, что ли?

Мартьянов первым шагнул в пролом. В комнате, залитой голубым странным светом от китайского, кистями и золочеными драконами разукрашенного фонаря, сбившись в дальнем углу, пять… шесть… десять женщин, полуголых, в нарядных шелковых платьях, вопили неистовым воплем. В углу, под голубым балдахином, огромная двуспальная кровать, в потолок балдахина вделано зеркало. По стенам расписаны нагие женщины, лебеди… Дверь приперта. И за ней — татакает пулемет.

Дверь настежь. Прямо насупротив — окна, и у окон, в дыму, над полом, засыпанным осколками стекла, патронными гильзами, — согнутые спины в черных шинелях, вскинутые в прикладе локти. Мартьянов выстрелил в затылок ближайшему. И, спуская второй раз ударник, увидел сквозь пороховой дымный туман обернувшееся к нему в смертном страхе лицо городового под черной круглой шапкой с царским орластым гербом.

Справа, слева с громом бросали винтовки, подымали руки. Пулеметы молчали. Солдаты, привалившись спиною к стене, стреляли на выбор.

— Братцы! Мы же не волей!..

— А воля где? Не в тебе… братоубийца?

В Таврический вернулись около полуночи. На улицах все еще толпился народ. И во дворе, перед дворцом, вкруг ярко пылавших костров, стояли — и даже сидели — на мерзлом грязном снегу солдаты. Грозно гляделась к Литейному пустым жерлом (Мартьянов знает, снарядов к ней нет) одинокая пушка.

В вестибюле столкнулись с выходившими из коридора Маришею, Федором, другими товарищами.

— Кончили? Заседание, я говорю?

Федор ответил, хмурясь неодобрительно:

— Чего там «кончили»… И не начинали. Наших почти что нет… Вы там с пулеметами, а меньшевики языками работают… Говорил я, в меньшинстве будем, — так и вышло: эсеров и меньшевиков набилось в Исполнительный комитет, а наши — все на счету… Чхеидзе — председателем, Керенского товарищем председателя. Сказать стыдно: меньшевики чуть было Носаря в Исполнительный не провели.

— Хрусталева? — воскликнул Мартьянов. — Того, что в пятом был председателем? Так он же изменник! Опубликованный!

— То-то и есть, что опубликованный. И все-таки провели бы, если бы наши не заявили протест. Ну и публика!

— Кто из наших вошел?

— Товарищ Молотов, еще из бюро двое… Товарищ Василий… Меня провели… Все равно: их в десять раз больше.

— Ну, уж и в десять, — успокоительно сказала Марина. — И всего-то на заседании было человек пятьдесят-шестьдесят… Погодите, когда настоящий, полный Совет соберется…