Сергей Мстиславский - Накануне

— В чем дело, Николай Владимирович? Почему отречение и за цесаревича?

Он подхватил Рузского под руку, отвел в дальний угол салона.

— Тут… какой-то ход. Мы ж условились с генералом Алексеевым, что он и командующие фронтами дадут телеграммы царю о необходимости отречения в пользу Алексея, при регентстве Михаила. А вместо этого… извольте видеть! Я чувствую подвох, но в чем он и… с чьей стороны — понять не могу.

Рузский сказал успокоительно:

— Зачем «подвох»? Телеграммы своевременно были получены, Михаил Васильевич точнейшим образом выполнил обещание насчет "голоса фронта". И государь первоначально согласился. Но потом передумал.

— Почему? В этом вся суть!

Рузский пожал плечами.

— В чужую душу не заглянешь. Мне лично он сказал: "Зачем рисковать бэби в такую смутную эпоху. Пусть эту кашу расхлебывает Михаил один".

Шульгин, подойдя, слушал.

— Император так и сказал, насчет каши?

Рузский наклонил утвердительно голову. Шульгин отвернулся, скрывая улыбку.

Государственная, богом вдохновленная мудрость! Конечно, так: в девятьсот пятом царь спас монархию, бросив бумажку о свободах «конституция». Сейчас он выбрасывает в горланящие пасти бумажку об отречении. Цена обоим манифестам одна. Михаил "расхлебает кашу" — не для Алексея даже, для самого Николая, Они будут еще припадать к священным стопам величества — гучковские потомки. Потомки, потому что самого Гучкова повесит же царь, наконец! Не Гучковым и Коноваловым сломать вековой престол! Но если не им, то кому же?

Только бы сейчас, когда чернь бушует еще, суметь охранить августейших… На заводах выносили уже резолюции о суде над царем. Но суд — это казнь. Если б можно было куда-нибудь прочь из России подальше, пока здесь все войдет в колею. В Англию? Английский король — близкий родственник… Если в Англию, в самом деле? Негласно и, быстро. Надо сказать Родзянко…

Дверь открылась опять. Николай переступил порог, держа отпечатанный на машинке листок.

— Вот.

Шульгин и Гучков наклонились над документом. Буквы рябили в глазах, путаясь, — читать приходилось сбоку, так как Николай, садясь, положил бумагу прямо перед собой. Он обмакнул перо и подписал всегдашним крупным росчерком. Затем встал, пожал едва ощутимым пожатием руку Шульгину, кивнул Небрежно Гучкову и пошел к выходу. Явно его не интересовало мнение думцев.

Обида сняла волнение Гучкова. Он сказал очень громко:

— Виноват…

Николай обернулся. На лбу легла складка. Гучков запнулся. Глаза заметались растерянно. Голос опять стал почтительным.

— В целях скорейшего восстановления спокойствия необходимо немедленное вступление в должность нового кабинета министров. Мы просили бы вас поэтому подписать рескрипт о назначении князя Львова председателем совета министров и великого князя Николая Николаевича верховным главнокомандующим.

На секунду что-то неуловимое мелькнуло в глазах Николая. Неуловимое. Потому что тотчас же, с прежним равнодушием, Он приподнял плечо.

— Я не понимаю вас. Отречение состоялось. Какую силу может иметь указ, подписанный… бывшим. Пусть Михаил подпишет.

В самом деле. Надо было раньше. Но раньше — память пропала. С Михаилом будет еще волокита. Провозглашение, манифест о вступлении. А время не ждет. Ни лишнего часа.

Выручил Рузский.

Он сказал вкрадчиво:

— Но ведь рескрипт можно пометить… более ранней датой. Скажем: дан в два часа дня.

Гучков закивал обрадованно.

— Конечно ж. Какое значение может иметь эта формальность. А для нового правительства чрезвычайно важно сохранить преемственность — быть назначенным именно вами. Тогда признание державами не замедлит. Это переведет Россию на новый путь без толчка.

Усы Николая чуть шевельнулись улыбкой. В первый раз в этот вечер.

— Дайте.

Он подписал поданные ему Гучковым документы стоя. И, не повторяя поклона, вышел.

Думцы и Рузский опять наклонились над столом, перечитывая текст отречения. Приемлемо ли? Ведь подписан акт без всякого обсуждения. «Дан». И даже помечено: "2 марта, 15 часов 15 минут" — когда на деле сейчас почти полночь. Нарочно, будто бы все было решено и подписано еще до приезда думских уполномоченных. Будто сам решил, собственной волей. Само-держец. Само-убийца.

Самоубийца ли?

Шульгин, радостно и хитро помаргивая бровями, оглаживал лысину:

"Не желая расстаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие наше брату нашему великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на престол государства Российского…"

— Н-не знаю! — растерянно пробормотал Гучков. — Воцарение Михаила можно только приветствовать, конечно. Но акт… не имеет юридической силы: по закону о престолонаследии император не вправе отречься в пользу брата. Документ этот может быть аннулирован в любой момент самим же Николаем Александровичем.

Рузский бегло посмотрел на Шульгина. Шульгин отвел глаза. Генерал обнял Гучкова за плечи.

— Полноте, какая там… аннуляция! Вот подпись. Это же не мелкий лавочник, чтобы обсчитывать, и не мужик, у которого чести нет. Для монарха честь выше жизни! Он не может солгать. Тем более — перед лицом истории. А что касается юридической стороны — кто у них там, у бунтовщиков, в конце концов, понимает: законен, незаконен…

— Вы правы, пожалуй, — медленно сказал, напряженно раздумывая, Гучков. — Пожалуй даже, вы наверное правы… Не юрист и не государственный человек в этом деле не разберется, а где у господ социалов государственные люди?.. Народные массы встретят воцарение Михаила несомненно с большим энтузиазмом, чем Алексея. Цесаревич все-таки ассоциируется с Распутиным… И Михаил I был излюбленный земский царь… "Жизнь за царя", "Славься, славься" — это популярно.

Он развеселился совсем, даже прищелкнул пальцами.

— Что ж! В конце концов все, что ни делается, делается к лучшему. Да здравствует император Михаил Вторый! Поздравляю вас с первым конституционным монархом, дорогой Василий Витальевич.

Он повернулся к Шульгину, почти не скрывая злорадства: такому монархисту, как Шульгин, конституция — острый нож.

Повернулся и осекся на слове: Шульгин улыбался тоже.

Поезд сбавил ход. Синий с золотыми орлами вагон вполз под стеклянный навес вокзала. Гучков поднялся с бархатного кресла.

— Я дал телеграмму, чтоб к поезду выехал состоящий при мне поручик Преображенского полка Тарасов с автомобилем. Он должен ждать на перроне.

Подошел к окну и тотчас откинулся назад.

— В чем дело? Вокзал полон рабочих.

Вагон стал. За дверью — сердитый голос проводника.

Гучков побледнел.