Сергей Мстиславский - Накануне

Мартьянов стоял уже у телефона.

— Куда его собирались? Маршрут?

— На Архангельск, оттуда морем. В Архангельск крейсер английский уже прибыл: принять… И достоверно известно. Вильгельм своему подводному флоту приказ дал этот крейсер не трогать. Чисто работают, что?

— И с Вильгельмом договориться успели! — сжал кулаки Адамус. — Как о царской шкуре дело зашло — и войну забыли… Ах, будь они трижды…

— Сейчас мы егерей на Царскосельский, в первую очередь. — Мартьянов снял трубку. — Они к вокзалу ближние. На Николаевский…

— Стой! — остановил Вавелинский. — Это уж ваше дело, кого куда… Я пошел. И ты, когда кончишь, приходи на заседание — историческая, как говорится, минута.

— Погоди! — крикнул вдогонку Мартьянов. — О правительстве ты ж ничего не сказал. Его кто будет брать? Рабочая гвардия?.. Или мы пулеметчиков двинем…

Вавелинский стал как вкопанный:

— Очумел? Правительство? С какой стати? Столько трудов положили, чтобы сговориться, и все насмарку пустить? Ну, напачкали малость заставим исправить: они уступят, я совершенно уверен.

— То есть как? — вскипел Мартьянов. — Очень странно ты говоришь. Царя выпускать — это уж не пачкотня: прямая измена.

— Круто берешь, высокой политики не понимаешь, товарищ Мартьянов. Секретарь вернулся и, поднявшись на цыпочки, покровительственно похлопал павловца по плечу. — Эдак, по-твоему, выйдет, что и Керенский изменник: он вызвался лично проводить царей до Архангельска, чтоб в пути чего не случилось… Ты человек военный: стало быть, действуй, а не рассуждай.

Он еще раз хлопнул по плечу и раньше, чем Мартьянов собрал слова, чтобы сказать выразительно, что именно думает о Керенском и попутно об Исполкоме, исчез за бархатною портьерой.

Пока собрались от полков спешно вызванные товарищи, пока разверстались, отбили на машинке приказы, приложили печати и удостоверились, что выступили к вокзалам и командным в городе пунктам колонны, а оставшиеся в казармах стали в ружье — на случай, если Гучков с Милюковым ощерятся (втайне надеялся и радовался этой надежде Мартьянов), времени ушло много. И только что, подписав последний наряд, оправил Мартьянов гимнастерку, готовясь идти на заседание, — за драпировкою застучали шпоры, и вошел рыжебородый, в тулупе, папахе, ремни через плечи, шашка, револьвер: по-походному. Он сказал, поблескивая глазами:

— Поехали к царю в гости, Мартьяныч? Исполнительный комитет разрешил от Солдатской секции в помощь товарища взять: меня чрезвычайным комиссаром Совета в Царское посылают.

— Вас? — вскрикнул почти Мартьянов с таким удивлением, что самому за рыжебородого стало обидно. Он поспешил добавить:

— Я к тому, что… как это они на такое государственное дело не из президиума кого, а из Солдатской секции. Мы же у них не в почете… Кто предложил-то?

— Единогласно, — рассмеялся рыжебородый. — А почему не из президиума, штаб вспомни — догадаешься. Так мы вместе, как в ту ночь, ладно? Семеновский полк возьмем и пулеметчиков из Первого, человек двести.

Мартьянов накинул шинель. Адамус сказал жалобно:

— А мне… никак нельзя с вами? Для связи, например, или как…

Отмыкая на ходу лязгающие черно-синие штыки, ломая строй, рассыпались по вагонам семеновцы и пулеметчики. Оцепление, выставленное егерями, осаживало любопытных, пытавшихся прорваться на платформу, — не только по вокзалу, но и по улице шла тревога: воинский состав, знамя, штыки, пулеметы. Кто-то, особо юркий, в зябком пальтишке, вывернулся все же за солдатскую цепь, схватился за поручни последнего, хвостового вагона в тот самый момент, когда поезд без свистков и звонков медленно тронулся.

— Куда вы? Ку-да?

Вскрик — отчаянный. До того, что на сосредоточенных лицах солдат, переполнявших площадку, лучом заиграла улыбка.

— Да ты кто?

— От газеты… "Русской воли"…

— "До победного"!.. Ах, язви-те… Капиталист! Руки прими, шантрапа!

— Пиши во весь лист: поехали семеновцы — к царю на поклон… Слазь, тебе говорят: попадет прикладом.

Приклад поднялся, в самом деле. Газетчик выпустил поручень, сбросился, затопотал по платформе, клюя носом с разгона. Кто-то ухнул, присвистнул в угон, — и снова сосредоточенными, строгими стали солдатские лица. Не на простое дело едут семеновцы — излюбленный царский полк.

В помещении полка, на стене — золотая доска. В доску врезаны слова, сказанные императором, этим самым вот, Николаем, когда вернулись семеновцы из Москвы в девятьсот пятом, с разгрома Пресни:

"Завещаю сыну моему относиться с такой же любовью к Семеновскому полку, с какой отношусь я, и так же верить полку, как я верю вам, семеновцы, родные мои".

В родные записался, изволь видеть! Пришла пора царю ответить перед народом за пресненскую кровь. И по праву семеновцев выбрал из всех питерских полков советский комиссар: им в расчете с царем первое слово — и первое дело. И крутым может обернуться это дело, ежели не выдадут царя на арест добром царскоселы. А могут не выдать: царскосельские полки стрелковые и сводногвардейский — особо подобранные: из особо надежных по верноподданству. Даже присяга у них, говорят, специальная, вроде как у жандармов. Царь — что! С царем — ежели придется — разговор короткий. А вот с солдатами как? По ротам боевые комплекты патронов приказал раздать комиссар. По своим стрелять?.. Потому что — свои ж они все-таки, царскоселы, только головы у них заморочены… Конечно, драться придется, если заступятся, а все-таки лучше, ежели добром.

Рыжебородый, пройдя по вагонам с Мартьяновым проверить, как разместились семеновцы и пулеметчики, ушел в офицерский, второклассный мягкий вагон. Мартьянова семеновцы попросили с ними остаться: хотя и начальство будто, а свой брат, солдат, — можно поговорить по душам насчет царскосельского гарнизона.

Едва вернулся к себе в купе рыжебородый, в дверь стукнули осторожно.

— Войдите.

Вошел прапорщик, семеновец, с девичьим, очень нежным лицом, глаза голубые и детские, красный бант на груди, у левого плеча. Красным шелком обернута на папахе кокарда. Рыжебородый обернулся от окна: он стоял, проверяя обойму в вынутом из кобуры тяжелом, большого калибра, браунинге.

— Простите, — сказал, сильно волнуясь, прапорщик. — Разрешите представиться.

Рыжебородый шевельнул бровями, услышав фамилию. Очевидно, тот самый: известный поэт.

— Автор «Факелов»? Да, знаю, конечно. И помню — мне говорили по призыву вы устроились в Семеновском полку?

Щеки поэта заалели. Он опустил глаза, затеребил нервно темляк шашки.

— Да. Каюсь… Я поддался соблазну. И только теперь, после революции, понял, что с моей стороны это было позорное малодушие: я должен был испить чашу горя с моим народом… Я так и хотел сначала, но меня уговорили… А сейчас я мучительно понял. И хочу… искупить. Я потому и приношу свою просьбу.