Джеймс Джонс - Отныне и вовек

Оба верзилы понимающе улыбались, и ему стало ясно, что никого он не обманул. Ничего он от них не скрыл. Лишь кое-как спас себя от позора. Они все видят, какой он жалкий влюбленный дурак. А он не может это скрыть. Почему у других получается, а у него никогда?

— Вот твои шляпки, приятель, — сказал кладовщик. — Шляпки не забудь. — Он протянул ему две солдатские полевые шляпы, совсем новые, с твердыми, будто деревянными полями и мягкой матерчатой тульей, которая заминалась в мелкую гармошку, и, как бы лихо ты ни прилаживал такую шляпу на голове, она все равно выглядела как тряпка, поэтому все солдаты в гарнизоне обзаводились сразу двумя пилотками: одну носили с парадной формой, другую — на мороку.

— Извини, дорогой, — кладовщик радостно улыбнулся, будто снова прочел его мысли, — но пилотки мы здесь не выдаем. Как я понимаю, снабженцы решили на нас сэкономить.

Оба охранника громко засмеялись. Второй, все это время молчавший, наконец открыл рот.

— Пилотки — это для солдат, — сказал он. — А не для заключенных.

Никто с ним не спорил. Пруит для смеху примерил одну шляпу. Если бы только ты мог засмеяться, если бы только мог превратить все в шутку. Тогда с тобой все было бы в порядке. На время. Шляпа провалилась ему на уши, поля торчком выпятились вокруг головы, тулья плотно обтянула макушку — настоящий горшок, но все равно весь в морщинах.

— Вылитый Кларк Гейбл, — ухмыльнулся кладовщик. — Особенно если надвинешь пониже на уши.

— Ниже не опускается, что теперь делать? — дурашливо сказал Пруит.

— Это еще что, ты бы посмотрел, какие у меня остались, — злобно заметил кладовщик, будто хотел поставить его на место за то, что он претендует на юмор. Он думает, что я их потешаю, подумал Пруит, и ему стало смешно, он думает, это я для них стараюсь, он не понимает, что я это только для себя, да и то через силу. — Она тебе почти как раз, а ты бы видел, что бывает, когда велика.

Оба верзилы снова заржали.

— Как я его? — улыбнулся им кладовщик.

— Неплохо, — сказал Хэнсон, тот, что был поразговорчивее. — Совсем неплохо, Терри. — Он повернулся к Пруиту: — Пошли, ты.

Терри осторожно высунул голову в коридор и посмотрел по сторонам.

— Хэнсон, отстегнул бы за труды сигареточку, а? — заискивающе попросил он. — Как-никак повеселил вас.

Хэнсон в свою очередь осторожно огляделся. В коридоре вроде бы никого не было. Он торопливо полез в нагрудный карман, достал из пачки одну сигарету и кинул ее через прилавок. Терри жадно пополз за сигаретой на четвереньках. Хэнсон ткнул Пруита палкой ниже спины.

— Давай шагай, — сказал разговорчивый Хэнсон.

Они втроем пошли по коридору к дверям в бараки.

— Тебя, Хэнсон, когда-нибудь возьмут за задницу, — сказал тот, что больше помалкивал. — На черта ты это делаешь?

— Думаешь? Если ты меня заложишь, Тыква, ты — дерьмо.

— Я-то не заложу, — сказал Тыква. Они шагали дальше.

— Его фамилия Текви, — объяснил Хэнсон Пруиту.

— Я даже родную мать не заложу, — гордо сказал Текви после долгого молчания. — А уж кого ненавижу, так это ее.

— На прошлой неделе заложил ведь заключенного, — возразил Хэнсон, ничуть не удивившись заявлению Текви. — И за что? За курение сигарет.

— Так то работа, — сказал Текви. — И он все равно из бесперспективных. — Ответа на это, по всей видимости, не требовалось. Затянувшийся разговор оборвался.

Зарешеченные двойные двери во все три барака были распахнуты. Охранники провели его в ближнюю дверь, в западное крыло. Там никого не было. Барак был очень длинный, с окнами по обе стороны. Окна заколочены гвоздями и затянуты проволочной сеткой. В ширину в бараке едва хватало места для двух рядов двухъярусных коек, посредине оставался только узкий проход. Ни тумбочек, ни настенных шкафчиков. В изголовье каждой койки, как нижней, так и верхней, висело по маленькой полке. На всех полках были в совершенно одинаковой последовательности сложены совершенно одинаковые вещи: комплект рабочей формы, куртка поверх брюк; поверх куртки полевая шляпа; поверх шляпы пара нижнего белья (кальсоны — под рубашкой); поверх рубашки серый солдатский носовой платок; пара носков, всунутых один в другой и скатанных в плотный кругляш, который возвышался над всем этим сооружением, как шоколадная роза, венчающая слоеный торт. Слева стояли туалетные принадлежности: ближе к краю полки солдатская безопасная бритва «Жиллет», футляр открыт в сторону прохода; за футляром солдатская кисточка для бритья и мыльная палочка, стоят вертикально, рядом друг с другом, вровень с углами футляра; за ними серая пластмассовая солдатская мыльница с куском мыла, а под ней солдатское полотенце, сложенное вчетверо и выровненное по углам мыльницы.

Оба верзилы оперлись локтями о верхнюю койку, как о стойку бара, и лениво курили. Пруит, заправив отведенную ему койку, внимательно изучил соседнюю полку и стал раскладывать свои пожитки соответственно. Закончив, он отступил на шаг и окинул взглядом скудную кучку в основном непарных вещей, которые в ближайшие три месяца будут составлять все его богатство. Хэнсон подошел и тоже посмотрел.

— С койкой порядок, — сказал Хэнсон.

— А полка чем не нравится?

— Полка — дерьмо. Сразу минус получишь.

— Какой еще минус? Здесь что, школа?

Хэнсон ухмыльнулся.

— Ну и что будет, если минус?

Хэнсон снова ухмыльнулся.

— Полка — дерьмо, — повторил он. — Ты новенький, поэтому разрешаю поправить. Завтра никто не разрешит.

— По-моему, все и так хорошо, — возразил Пруит.

— Это по-твоему. Посмотри, как у других.

— Не вижу разницы, — уперся Пруит.

— Давно в армии?

— Пять лет.

— Тогда как знаешь. На работу идти готов? — Хэнсон двинулся к двери, и в сознании Пруита что-то тревожно шевельнулось, но тотчас снова замерло.

— Подожди. Я хочу, чтобы все было как надо, — запинаясь, сказал он.

Продолжавший лениво курить немногословный Текви вдруг зашелся смехом.

Хэнсон с ухмылкой вернулся и, прищурившись, поглядел на полку.

— Майор Томпсон обходит бараки каждое утро. Он с собой отвес носит, — сказал он.

Пруит оглядел свою полку. Подошел, снял с нее стопку носильных вещей и начал укладывать их заново, по одной. Хэнсон встал сзади и следил взглядом профессионала.

— Углы футляра не на одной линии с помазком и мыльной палочкой, — сказал Хэнсон. — Мыльница на полотенце не по центру.

Пруит поправил футляр, переставил мыльницу и продолжал укладывать вещи.

— Знаешь, что такое отвес? — спросил Хэнсон.

— Знаю.

— А я, пока сюда не попал, не знал. Им плотники пользуются, да?

— Да. И еще каменщики.

— А для чего?

— Не знаю. Углы выравнивают. Проверяют, ровно ли доски положены. И всякое такое. — Он был почти спокоен. Ему удалось отогнать душивший его страх. Он проглотил его, но чувствовал, что страх лишь спрятался, затаился где-то под самой гортанью и ждет своей минуты. Затаился, но не исчез. И едва он подумал, что наконец успокоился, страх, только потому, что он о нем вспомнил, начал снова подыматься к горлу, муторно, тошнотворно и тяжело, как воздушный шар на ярмарке. Почти не веря себе, он с изумлением снова осознал, что он здесь , взаперти за проволочной сеткой, а она по-прежнему там , в Мауналани, в доме, который он помнит наизусть, и он не может бросить все здесь , когда ему захочется, и поехать туда . Он глотнул, стиснул зубы и плотно прижал язык к небу. Страх попробовал протолкнуться сквозь преграду, потом отступил и снова притаился в засаде — такая же изначальная сила, как и та, что удерживает на орбите планеты, и такая же бесчувственная. Что, на этот раз я тебя перехитрил? — сказал ему Пруит, я же видел, как ты подбираешься. Не сумеешь его проглотить — тебе конец, крышка. Альма… Альма… Нельзя, приказал он себе, нельзя, болван, нельзя!