Джеймс Джонс - Отныне и вовек

— Я не собираюсь никому подкидывать подлянку, — без околичностей сказал Пруит глухим, злым голосом. — Если бы я хотел остаться горнистом, то сидел бы на прежнем месте и не рыпался. Сам подумай, на кой черт мне было переходить к вам и отнимать у тебя работу?

Эндерсон нерешительно переступил с ноги на ногу.

— Может быть, — смущенно заметил он. — Но ты же так играешь, тебе меня выжить — раз плюнуть.

— Знаю, — сказал Пруит. Белая, холодная, как полярный лед, пелена гнева застлала ему глаза. — Я своими козырями другим игру не перебиваю. Разве что в картах. У меня не те правила, ясно? Мне твое паршивое место даром не нужно, а было бы нужно, я бы шел в открытую.

— Понял, — примирительно сказал Эндерсон. — Все понял. Ты не злись. Пру.

— Чтоб больше меня так не называл!

Кларк молча стоял рядом и сконфуженно улыбался, переводя широко раскрытые кроткие глаза с одного на другого, — так свидетель автокатастрофы смотрит на истекающего кровью человека и не двигается с места, потому что не знает, как быть, и боится сделать не то.

Поначалу Пруит хотел рассказать, что Хомс предложил ему место ротного горниста, а он отказался, но что-то в глазах Эндерсона заставило его передумать, и он промолчал.

— Кому охота служить на строевой? — Эндерсон опасливо запинался. От такого психа, как Пруит, можно было ждать чего угодно. — Мне до тебя далеко, я знаю. Ты вон даже в Арлингтоне играл. Тебе занять мое место ничего не стоит, только это было бы нечестно. — Слова повисли в воздухе, будто он что-то не договорил.

— Можешь больше не трястись, — сказал Пруит. — А то еще заболеешь.

— Это… спасибо. Пру, — с трудом выдавил Эндерсон. — Ты, пожалуйста, не думай, что я… ну… это…

— Катись к черту. И запомни, тебе я не Пру, а Пруит.

Он резко повернулся и пошел назад в спальню. Подобрал с цементного пола тлеющую сигарету и глубоко затянулся, прислушиваясь к затихавшим на лестнице шагам. Потом с неожиданной досадой схватил с койки несколько карт и порвал пополам. Клочки бросил обратно на постель. Но обида по-прежнему кипела в нем, он собрал оставшиеся карты и стал методично рвать их одну за другой. Теперь уже все равно, колода и так никуда не годится. Нечего сказать, хорошее начало! Надо же придумать — будто он собрался отнять их вонючую работу!

Он достал из кармана мундштук, сел на койку и, поглаживая большим пальцем воронку, взвесил мундштук в руке. Отличная вещь: тридцать долларов, самая удачная его покупка на карточный выигрыш.

Скорее бы суббота, он бы тогда вырвался из этого гадюшника и поехал в Халейву к Вайолет. В полку многие ребята похвалялись, что у них, мол, есть постоянная баба, а то и две. На деле очень немногим пофартило завести хотя бы одну. Пытаясь убедить других и себя, все они смачно рассказывали, с какими роскошными женщинами живут, а сами мотались в «Сервис румс» или в «Нью-Конгресс» и разговлялись там за три доллара. Ему повезло, что у него есть Вайолет, он это понимает.

Он сидел на койке, мрачный, злой, и ждал сигнала на обед, ждал субботы.

По дороге в гарнизонную лавку Кларк искоса поглядывал на Эндерсона. Несколько раз он открывал рот, но заговорить не решался.

— Ты, Энди, зря так про него подумал, — наконец выпалил он. — Он хороший парень. Видно же сразу.

— Знаю. Отстань! — взорвался Энди. — Заткнись! Хватит об этом. Я сам знаю, что он хороший парень.

— Все, — сказал Кларк. — Все. Мы на обед опоздаем.

— Ну и черт с ним, — ответил Энди.

Когда раздался сигнал на обед, Пруит вышел из спальни на лестницу и оказался в шумной толпе, валившей в столовую. Солдаты теснились на ступеньках и топтались на нижней галерее перед дверью, которая не могла пропустить всех сразу. Сияющие в улыбке лица, чистые руки, забрызганные водой рабочие голубые рубашки — эти парни будто сошли с плакатов, призывающих записываться в армию; посторонний, не очень внимательный наблюдатель мог бы и не заметить размывы грязи на запястьях и серые дорожки пыли, спускающиеся за ушами на шею. Они галдели, шутливо пихали друг друга в бок, орали: «Сам и жри!» Но Пруит оставался от всего этого в стороне.

Двое-трое, которых он знал по имени, без улыбки, очень сдержанно перекинулись с ним несколькими словами и тут же снова включились в общее веселье. Седьмая рота была единым организмом, составленным из многих людей, но Пруит не входил в их число. Под звон вилок и ножей, под гул разговоров он молча ел, то и дело чувствуя на себе любопытные изучающие взгляды.

После обеда они поплелись по двое, по трое наверх, уже угомонившиеся, с набитыми животами; прилив бодрости перед часовым обеденным перерывом сменился неприятным ожиданием сигнала на построение и унылой перспективой работы на полный желудок. Кое-кто еще пытался дурачиться, но презрительные взгляды остальных пресекали эти попытки в зародыше.

Пруит взял свою тарелку и встал в очередь. Подойдя к кухне, счистил объедки в помойное ведро, поставил тарелку и кружку в мойку — лихорадочно копошившийся в куче грязной посуды Маджио на секунду разогнулся и подмигнул ему, — потом вышел из столовой и вернулся в спальню. Закурил, бросил спичку в служившую ему пепельницей жестянку из-под кофе и растянулся на койке, погрузившись в разноголосый шум большой комнаты. Он лежал, закинув руку за голову, курил и вдруг увидел, что в его сторону идет Вождь Чоут.

Здоровенный индеец, чистокровный чокто, неспешный в разговоре и движениях, со спокойными глазами и непроницаемым лицом — преображался он лишь в трудные минуты на спортивном поле и тогда бывал стремителен и ловок, как пантера, — подсел к нему на койку и коротко, застенчиво улыбнулся. Обстоятельства были необычные, и они бы охотно обменялись рукопожатием, но их смущала общепринятость этого ритуала.

От медлительного великана всегда веяло спокойной уверенностью, и Пруит вспомнил, как по утрам они втроем — Вождь, он и Ред — часто сидели в ресторанчике Цоя и за завтраком спорили о разных разностях. Обидно, что нельзя поделиться воспоминаниями без слов, думал он, глядя на Вождя, и ему хотелось сказать вслух: «Я рад, что попал в твое отделение», но он понимал, что им обоим от этого станет неловко.

Всю прошлую осень в разгар футбольного сезона, когда Вождь был освобожден от строевой, они чуть не каждое утро брали с собой Реда и завтракали втроем у Цоя — два горниста-нестроевика и высоченный индеец, освобожденный от строевой на время футбольного чемпионата. Познакомившись с огромным круглолицым чокто поближе, Пруит стал ходить на те соревнования, в которых участвовал Вождь, то есть фактически на все соревнования в гарнизоне, потому что Уэйн Чоут выступал за полк в разных видах спорта круглый год. Осенью это был футбол — Вождь играл защитником и единственный в команде выдерживал без замены все шестьдесят минут американского футбола сурового армейского образца. Зимой — баскетбол. Вождь и здесь играл в защите и был третьим снайпером полка. Летом — бейсбол, многие считали, что в бейсболе Вождю нет равных во всей армии. А весной — легкая атлетика: Вождь всегда занимал первое или второе место в толкании ядра и метании копья, а кроме того, приносил команде немало очков в забегах на короткие дистанции. В молодости, когда пиво еще не наградило его животом типичного сверхсрочника, он на Филиппинах поставил рекорд в беге на сто ярдов, и этот рекорд держался до сих пор. Но это было давно.