Джеймс Джонс - Отныне и вовек

— Так это и есть Галович?

— Он самый, — подтвердил Вождь, и сквозь его важную невозмутимость проглянула лукавая смешинка. — Ты еще не слышал, как он разговаривает.

Нелепая фигура остановилась у койки Пруита. Старый Айк глядел на него красноватыми глазками, утонувшими в складках морщин, и задумчиво жевал отвислыми губами, как беззубый старик.

— Пруит? — спросил Галович.

— Я Пруит.

— Сержант Галович. Имею быть замыкающий на этому взводу, — гордо сказал он. — Ты в этот взвод приписанный, ты есть под моей командой. Вытекает: я тебе начальник. Буду делать для тебя вводную беседу. — Он замолчал, оперся громадными шишковатыми лапищами о спинку койки, дернул подбородком, втянул губы так, что они превратились в тонкую линию, и уставился на Пруита.

Пруит повернулся к Вождю и выразительно поднял брови, но индеец уже лежал, свесив с койки большие ноги и откинув голову на подушку, накрытую сложенным вчетверо серо-зеленым одеялом. Вождь выбыл из игры внезапно, без предупреждения, и теперь всем своим видом показывал, что не участвует в происходящем.

— Не смотри на него, — приказал Галович. — Это я делаю для тебя разговор, а он — нет. Он здесь только капрал. Командир на этом взводу сержант Вильсон. Это он может для тебя указать, если я не указал.

— Когда утро, встаешь, и для тебя первое дело — заправить койку. Без никаких морщин, и запасное одеяло сложил на подушку. Я на этом взводу смотрю каждую койку все как один и, кто плохо, раскидываю, а он снова заправляет.

— А хочешь обманывать — для тебя плохо, ясно? Отделение каждый день имеет наряд: уборка для комната отдыха и наружная галерея. Себе койку убрал — берешь швабру, помогаешь для галереи.

— На этом взводу освобождение от работы или от строевой для никого нет, сначала надо другую большую нагрузку получать.

Маленькие красноватые глазки глядели с вызовом и почти с надеждой, будто ждали, что Пруит с чем-нибудь не согласится и вынудит Старого Айка доказать свою преданность Хомсу, Роте и Великой Цели. Что это за цель — отличная служба, боевая готовность в мирное время или увековечение армейской аристократии? — никто точно сказать не мог, но разве важно, как Великая Цель называется, если она все равно существует и взимает подать преданностью.

— И вынь из головы, — продолжал Старый Айк, — что если ты боксер, то можешь бить, кого хочешь, потому что ты очень герой. Кто очень герой, он быстро будет в гарнизонной тюрьме… А сейчас будут через пять минут давать сигнал для работы, и ты будешь идти на построение, — заключил Старый Айк, метнув на Пруита сердитый взгляд, и с укоризной уставился на спокойно лежавшего Чоута. Потом протопал назад к собственной койке и, вернувшись к прерванному ради беседы с Пруитом служению своему неведомому богу, взялся наводить глянец на дожидавшиеся его ботинки.

Когда он ушел. Вождь Чоут поднялся и сел, пружины под его тяжелым, массивным телом протестующе заскрипели.

— Теперь представляешь, как он подает команды на строевой?

— Да, — кивнул Пруит. — Теперь представляю. Что, остальные у вас такие же?

— У нас каждый хорош по-своему, — важно сказал Вождь и не спеша, тщательно свернул новую самокрутку. — Я думаю, он уже пронюхал, что ты не идешь в команду Хомса, — медленно добавил он.

— Так быстро? Как ему удалось?

Вождь пожал плечами.

— Трудно сказать, — ответил он слишком уж невозмутимо. — Но, по-моему, уже пронюхал. Он же знает, что ты боксер. Если бы думал, что все путем, стоял бы перед тобой на ушах, да еще бы и задницу тебе вылизал до блеска.

Пруит рассмеялся, но на лице Вождя не мелькнуло и тени улыбки, круглое важное лицо вообще не выражало никаких чувств. Вождь, казалось, лишь слегка удивился, что его слова вызвали смех, и от этого Пруит захохотал еще громче.

— Ладно, — сказал он индейцу, — с этим вопросом мы, пожалуй, разобрались. Дашь еще какие-нибудь наставления или мне уже можно постричься в монахи и начать святую жизнь?

— Да почти все, — размеренно сказал Вождь. — Смотри, чтобы в тумбочке не было бутылок. Старику не нравится, когда солдаты пьют. Он проверяет тумбочки каждую субботу. Если я не успеваю спрятать бутылки, он их забирает.

Пруит усмехнулся:

— Подожди, я возьму блокнот и запишу, а то забуду.

— И еще, — медленно продолжал Вождь. — После десяти вечера никаких женщин в казарме. Только если белые, тогда можно. Всех других — желтых, черных, коричневых — я обязан сдавать под расписку Хомсу, а он сплавляет их Большому Белому Отцу.

Он с важностью посмотрел на Пруита, а тот сделал вид, что записывает его советы на манжете.

— Что еще?

— Все.

Пруит улыбнулся Вождю и подумал о женщине, которая ждет его в Халейве. За сегодняшний день он вспоминал ее уже в третий раз, но, как ни странно, сейчас мысль о ней не причинила ему боли, он теперь мог думать о ней легко; на мгновенье он почти поверил, что на каждом углу красивые женщины только и дожидаются, чтобы он позвал их за собой, стал их любовником, дал им то, о чем они мечтают, хотя, конечно, знал, что никому-то он не нужен. Спокойная, немногословная дружелюбность Вождя заполнила теплом пустоту в его душе.

Снизу раздался свисток, одновременно со свистком дежурный горнист заиграл сигнал к построению, и Пруит даже сумел объективно оценить горниста. Очень плохо сыграно, решил он про себя, он бы сыграл гораздо лучше.

— Тебе пора на построение, — сказал Вождь, подымаясь с койки высокой широкоплечей громадой. — А я, пожалуй, пойду полежу. Самое время малость всхрапнуть.

— Ну ты и жук! — беря шляпу, улыбнулся Пруит.

— А в четыре, — продолжал Вождь, — загляну к Цою. Надо проверить, не зажимает ли он пиво. У меня сейчас тренировки.

Пруит, смеясь, двинулся к выходу, но на полпути остановился и повернулся к Вождю.

— Насколько я понимаю, нашим завтракам у Цоя конец, — сказал он, и ему сразу же стало неловко, потому что говорить этого было не надо.

— Что? — равнодушно переспросил Вождь. — А, ты про это. Да, думаю, больше не получится. — И, отвернувшись, быстро пошел к своей койке.

Есть в армии малоизвестный, но очень важный вид деятельности, удачно прозванный «морокой». В армии морока — это все те необходимые хозяйственные работы, которые навязывает быт. Любой мужчина, если у него есть или было собственное ружье, хорошо понимает, что такое морока, когда, побродив по лесу пятнадцать минут и от силы три раза пальнув в мелькнувшую среди ветвей белку, возвращается домой и битый час чистит свою «мелкашку», чтобы она была готова для следующего похода. Знакома морока и любой женщине, которая хоть раз приготовила и подала на стол ароматное сочное жаркое, потому что, когда великолепный обед съеден, она идет на кухню смывать с тарелок застывший соус и отскребать скользкие от жира сковородки, чтобы вечером в них можно было приготовить ужин, снова их запачкать и снова вымыть. Нескончаемость и монотонная бессмысленность работы, необходимой лишь для того, чтобы повторять ее снова и снова, как раз и делает мороку морокой.