Джеймс Джонс - Отныне и вовек

Пожалуй, он даже протрезвел, к нему пришло то состояние обостренной ясности восприятия, что иногда наступает у пьяниц после долгого непрерывного запоя. Но воздух в доме был по-прежнему наэлектризован, казалось, в гостиную наползли черные, с потрескиванием трущиеся друг о друга грозовые тучи, и после суматохи города и яркого солнечного света воскресных улиц тягостное напряжение давило еще сильнее, чем раньше.

— Ну мы и съездили! — бодро сказала Альма, пытаясь пробить брешь в угрюмом молчании.

— Вот уж действительно, — кивнула Жоржетта.

— Хорошо еще, что были на машине, а то бы никогда в жизни туда не добрались, — продолжала Альма. — А уж назад тем более. В городе все с ума посходили. Ни проехать, ни пройти. Кругом грузовики, автобусы, легковые — все забито, сплошные пробки.

— Мы в госпитале познакомились с одним парнем, — сообщила Жоржетта. — Он сказал, что хочет про все это написать книгу.

— Да, — подхватила Альма. — Он преподает в университете английский и…

— А я думала, он репортер, — перебила Жоржетта. — Разве он не репортер?

— Нет, он в университете преподает… Во время бомбежки он помогал эвакуировать женщин и детей, а сейчас возит в госпиталь доноров.

— Он решил встретиться со всеми, кто имел к этому хоть какое-то отношение, и записать, что они ему расскажут, — объяснила Жоржетта. — А потом напечатает. Все слово в слово.

— Книжка будет называться «Славьте господа и не жалейте патронов», — добавила Альма. — Это из проповеди одного капеллана в Перл-Харборе.

— Или, может быть, «Помните про Перл-Харбор», — сказала Жоржетта. — Он еще сам не решил.

— Очень умный парень, — заметила Альма.

— И очень вежливый, — добавила Жоржетта. — Разговаривал с нами прямо как с порядочными. Всю жизнь, говорит, мечтал увидеть, как творится история, и вот теперь, наконец, увидел.

— На Кухио-стрит целый дом разбомбило.

— А на углу Мак-Кули и Кинга бомба в аптеку попала. Все погибли: и аптекарь, и его жена, и обе их дочки.

— Ладно, — сказала Альма. — Надо бы что-нибудь приготовить. Мае есть захотелось.

— Мне тоже, — кивнула Жоржетта.

— Ты будешь есть? — спросила Альма.

Пруит отрицательно покачал головой.

— Нет.

— Пру, тебе обязательно надо поесть, — сказала Жоржетта. — Ты все-таки столько выпил.

Пруит протянул руку, выключил радио и мрачно посмотрел на них.

— Слушайте, вы, отстаньте от меня. Чего пристаете? Хотите есть — ешьте. Я вас ни о чем не прошу. Не лезьте вы ко мне!

— Что-нибудь новое передавали? — спросила Альма.

— Нет, — зло сказал он. — Толкут в ступе одно и то же.

— Не возражаешь, если мы немного послушаем? Пока готовим, ладно?

— Я здесь не хозяин. Хотите — включайте. — Он поднялся со скамеечки, вышел с бутылкой и фужером на веранду и закрыл за собой стеклянную дверь.

— Что с ним делать? — шепотом спросила Жоржетта. — Я скоро взвою.

— Не волнуйся, все будет в порядке. Через пару дней успокоится. Не обращай внимания.

Альма включила радио и прошла на кухню. Жоржетта беспокойно двинулась за ней.

— Дай бог, чтобы ты была права, — пробормотала она, с опаской поглядывая сквозь стеклянную дверь на силуэт, темнеющий на фоне закатного неба. — А то мне уже страшно делается.

— Я же тебе говорю, ничего с ним не будет, — резко сказала Альма. — Просто не надо его трогать. Не обращай на него внимания. Помоги мне лучше что-нибудь приготовить. Скоро надо будет окна завешивать.

Они сделали сэндвичи с холодным мясом и салат, разлили по стаканам молоко, поставили вариться кофе и пошли задергивать светомаскировочные шторы, которые Альма еще со времени учебных тревог приспособила на окнах вместо портьер.

— Ты бы лучше шел в гостиную, — холодно сказала ему Альма, подойдя к дверям веранды. — Мы окна завешиваем.

Он молча ушел с веранды, пересек гостиную и сел на диван, не выпуская из рук фужер и почти пустую бутылку.

— Может, все-таки съешь что-нибудь? Я сделала тебе сэндвичи.

— Я не хочу есть.

— Но я их все равно уже сделала. Не хочешь сейчас, съешь потом.

— Я не хочу есть, — повторил он.

— Тогда я их заверну в вощеную бумагу, чтобы не засохли.

Ничего не ответив, Пруит налил себе виски. Задернув и заколов булавками шторы, она вернулась на кухню.

Они с Жоржеттой поужинали и перешли в гостиную пить кофе, а он все так же сидел на диване. Пока их не было, он открыл новую бутылку. За день он в общей сложности выпил две полные бутылки из запасов Жоржетты. В первой бутылке было чуть больше половины, а потом он выпил еще полторы бутылки.

Они немного посидели в гостиной, пытаясь слушать радио, но ничего нового не передавали, и напряженное, угрюмое молчание застывшего на диване Пруита в конце концов выжило их из комнаты. Они пошли спать, а он остался сидеть один — не то чтобы трезвый, но и не пьяный, не то чтобы довольный, но и не подавленный, не то чтобы все соображающий, но и не в отключке.

В таком состоянии он пробыл восемь дней: не скажешь, что по-настоящему пьян, но уж и никак не трезв, в одной руке бутылка запасенного Жоржеттой дорогого виски, в другой — большой коктейльный фужер. Сам он ни разу с ними не заговаривал, а если его о чем-то спрашивали, отвечал только «да» или «нет», по большей части «нет». И когда они были дома, ничего при них не ел. Казалось, они живут под одной крышей с мертвецом.

В понедельник утром, проснувшись, они увидели, что он спит на диване одетый. Бутылка и фужер стояли рядом на полу. Два сэндвича, оставленные ему Альмой на кухне, исчезли. В тот день ни Жоржетта, ни Альма на работу не пошли.

Гонолулу быстро оправился от первого потрясения. Через несколько дней по радио снова начали передавать музыку и рекламы, и, если не считать, что на пляже Ваикики солдаты натягивали колючую проволоку, а перед такими жизненно важными объектами, как радиостанция и резиденция губернатора, стояли часовые и несколько зданий, в том числе дом на Кухио-стрит и аптека на углу Мак-Кули и Кинга, были разрушены, перенесенное испытание вроде бы мало отразилось на жизни города.

Деловые люди, по-видимому, не теряли присутствия духа, и военная полиция, вероятно, все так же им покровительствовала, потому что на третий день раздался телефонный звонок, и миссис Кипфер сообщила Альме, что завтра та должна выйти на работу, но не к трем часам дня, как раньше, а с утра, в десять. Чуть позже раздался второй звонок, и Жоржетта получила аналогичные указания от своей хозяйки из номеров «Риц». В связи с переходом на военное положение был установлен комендантский час, и после наступления темноты появляться на улицах разрешалось только при наличии специального пропуска, так что все деловые операции поневоле приходилось совершать днем, пока светло.