Джеймс Джонс - Отныне и вовек

И у миссис Кипфер, и в «Рице» дела изрядно пошатнулись. То же самое, очевидно, происходило и в остальных публичных домах. Солдатам и матросам еще не давали увольнительных, и девушки почти все рабочее время дулись в карты. Некоторые из них уже хлопотали, выбивая себе места на пароходах, эвакуирующих на континент жен и детей военнослужащих.

Тем не менее миссис Кипфер располагала информацией, что увольнительные начнут давать очень скоро, правда со строгим соблюдением очередности. Но пока вся деятельность «Нью-Конгресса» сводилась к обслуживанию небольших офицерских компаний, которые теперь наведывались туда не ночью, а среди дня.

Обнаружив, что Пруит в воскресенье ночью все-таки съел оставленные ему сэндвичи. Альма теперь каждый день готовила их перед уходом на работу и вечером перед сном. И сэндвичи каждый раз исчезали. Но в те редкие дни, когда она забывала это сделать, в холодильнике и в буфете все стояло нетронутым — он ни к чему не прикасался. Он все меньше походил на нормального человека. Не брился, не мылся, не раздевался даже ночью — валился в чем был на диван и так и спал. На него было страшно смотреть. Она уже забыла, когда в последний раз видела его причесанным, лицо у него опухло, стало одутловатым, под глазами набрякли мешки, а сам он, хотя и без того всегда был худым, с каждым днем усыхал все больше. Держа в одной руке бутылку, а в другой — фужер, он слонялся из кухни в гостиную, бродил по спальням, выходил на веранду, ненадолго где-нибудь присаживался, потом опять вставал и бесцельно перебирался на Другое место. Необычное, трудно поддающееся описанию выражение устремленности, когда-то заставившее Альму обратить на него внимание, теперь исчезло с его лица, затаенный в глубине глаз скорбный огонь потух. От него так пахло, что она чувствовала этот запах из другого конца комнаты.

Никаких сдвигов к лучшему она в нем не замечала. Напротив, казалось, так будет продолжаться до бесконечности, пока он не превратится в собственную тень и не умрет иди пока окончательно не сойдет с ума и не кинется на кого-нибудь с ножом.

И она невольно вспоминала о том, что он сделал с тем охранником из тюрьмы.

А Жоржетта откровенно боялась его и прямо так и говорила.

Но, несмотря на недовольство Жоржетты, Альма не могла смириться с мыслью, что он спился, и выгнать его.

— Во-первых, ему от нас некуда идти, — объясняла она Жоржетте. — Если он вернется в роту, его немедленно посадят и, может, даже убьют. В Гонолулу ему тоже не спрятаться — всюду сплошные проверки, на каждом шагу требуют пропуск. Ему ничего не грозит только у нас. Устроить его на пароход и переправить в Штаты мы не сможем. Раньше, может быть, сумели бы, но теперь, после Перл-Харбора, нечего и думать. Ты же знаешь, эвакуируют только гражданских. Пароходы переполнены, и контроль очень строгий. Проверяют всех пассажиров. Да и потом, не могу же я просто так взять и махнуть на него рукой.

— Другими словами, ты не хочешь , чтобы он от нас ушел, — сказала Жоржетта.

— Конечно, не хочу.

— А что с ним будет, когда мы уедем?

— Ну, не знаю… Может быть, я никуда и не уеду.

— Но ты ведь уже заказала билет! Мы же обе заказали.

— Билет всегда можно сдать, — огрызнулась Альма.

Разговор этот происходил вечером на пятый день в спальне Жоржетты, куда Альма вошла через их общую ванную.

Пруит об этом не знал. Он сейчас вообще ни о чем ничего не знал. Он сидел на диване в гостиной, поставив бутылку и фужер рядом, чтобы не тянуться далеко. Если он вдруг не видел их возле себя, его охватывал ужас. Для него теперь не существовало ничего, кроме алкоголя, и ничто другое его не интересовало.

Какой сегодня день?

Ха! Не все ли равно? Времени у тебя хоть отбавляй. Целая жизнь. Он когда-то был знаком с одной компанией, так те ребята не выходили из этого состояния несколько лет подряд. Но они-то, конечно, были алкоголики-рекордсмены.

С неожиданным приливом оптимизма он вдруг поверил, что может даже побить мировой рекорд. Тот самый рекорд, который Америка удерживала еще с разудалых 90-х годов, еще со времен Бриллиантового Джима [46]. Рекорд с давней историей. Бронзовые таблички с его именем украсят собой стены винокуренных заводов Луисвиля, и мир узнает о блестящем достижении, повторить которое всегда будет дерзновенной мечтой тех, кто молод и полон надежд. В ПАМЯТЬ О РОБЕРТЕ Э.ЛИ ПРУИТЕ, ПОБИВШЕМ МИРОВОЙ РЕКОРД. Тот самый рекорд, который бессменно принадлежал Америке на протяжении жизни последних пяти-шести поколений. Америка — великая страна! Здесь любой, если постарается, может побить мировой рекорд, вот почему Америке принадлежат все рекорды: да, как ни крути, великая страна, то-то Джесс Оуэнс [47]обставил Гитлера на Олимпийских играх; апельсины и грейпфруты здесь тоже самые большие в мире. МЭДИСОНВИЛЬ, ШТАТ КЕНТУККИ — гласит надпись. ВЫ ВЪЕЗЖАЕТЕ В ПРЕКРАСНЕЙШИЙ ГОРОД МИРА! Америка — единственная в мире страна, где ходят с пистолетами не на всякий случай, а чтобы из них стрелять; здесь всегда были лучшие в мире стрелки; здесь никому ничего не спускают.

Ох они ж сволочи, немцы проклятые!

Он резко поднялся на ноги и бесцельно побрел через гостиную на веранду, но стеклянные двери были завешены светомаскировочными шторами, и тогда он прошел на кухню и сел за стол.

А в это время за накрепко запертой дверью спальни — она теперь каждый вечер запирала эту дверь на замок — Жоржетта говорила:

— Даже слушать тебя не хочу! Рано или поздно это плохо кончится, я знаю. Я уже вся издергалась. Альма, он в конце концов сорвется. Не может же это продолжаться неизвестно сколько.

Обе понимали, что тянуть больше нельзя, но не знали, что делать. Потому что уже перепробовали все, что только можно. В конечном итоге Пруит сам ускорил развязку.

Эту заметку он обнаружил в газете на восьмой день. Он теперь опять читал газеты, если можно назвать чтением бездумный процесс, когда глаза скользят по черным значкам на белой бумаге. Но в этой заметке черные значки вдруг превратились в слова. Маленькая заметка на последней странице сообщала, что утром 7 декабря в Скофилдской гарнизонной тюрьме охранники распахнули ворота настежь и выпустили заключенных, чтобы те вернулись в свои части.

Ехидная реплика Тербера насчет его единственного шанса, насчет того, что если японцам или еще кому-нибудь взбредет в голову бомбить Гавайи, то всех заключенных выпустят и отправят воевать, засела у него в памяти как заноза, и сейчас, когда он вспомнил эти слова, все вдруг встало на свои места. Цербер нарочно постарался придумать самый маловероятный вариант, и надо же, чтобы именно так и случилось!

Он чувствовал, что снова начинает соображать, что он выкарабкается из смерзшейся грязи навстречу солнцу. Вернуться в роту и по дороге не попасться патрулям — вот все, что требуется. Отыскав свою форму, он достал из письменного стола Альмы ее «специальный-38», проверил, заряжен ли, и положил в карман несколько патронов про запас.