Георг Эберс - Уарда

С этими словами девушка рассталась с ним и пошла к воинам, охранявшим каторжников. Пожелав им хорошо провести время, она поспешила к Бент-Анат. Когда она села в палатке у ее ног, Бент-Анат ласково погладила ее пышные волосы и спросила девушку, отчего она так бледна.

– Тебе нужно лечь, – ласково сказала Бент-Анат. – У тебя, наверное, лихорадка. Ты только взгляни, Неферт, как бьется кровь в голубых жилках на ее висках!

А конвоиры тем временем пировали, похваливая царское вино и благословляя счастливый день, выпавший на их долю. А когда отец Уарды предложил дать по глотку вина и каторжникам, один из его товарищей благодушно крикнул:

– Что ж, ладно! Пусть и эти скоты немного повеселятся! Рыжебородый налил целую чашу вина и поднес ее сначала подделывателю документов, скованному с тем, кто на него донес. Затем, подойдя к Пентауру, он шепнул:

– Не пей и не спи!

Он хотел сказать то же самое и Небсехту, но один из конвойных опередил его и, протянув Небсехту чашу, воскликнул:

– На-ка, дрозд, выпей. Нет, вы только взгляните, как он хлещет! Тут уж его непослушные губы сразу резво зашлепали!

Прошло около часа, и пирующие веселились вовсю. Но вскоре их одного за другим сморила усталость. А когда взошла луна, все они уже спали крепким сном, кроме рыжебородого и Пентаура.

Бесшумно встав на ноги, рыжебородый прислушался к дыханию своих спящих товарищей, подошел к Пентауру и беззвучно разомкнул кольца цепи, сковывавшей поэта с Небсехтом. Попытался он разбудить и врача, но… безуспешно.

– Иди за мной, – шепнул он Пентауру, взвалил Небсехта себе на плечи и зашагал к условленному месту у ручья.

Три раза произнес он имя своей дочери, и тотчас же из темноты появился молодой амалекитянин.

– Следуй за ним! – приказал воин Пентауру. – А о враче я позабочусь сам.

– Я не брошу его! – решительно запротестовал Пентаур. – Может быть, холодная вода приведет его в чувство?

Они несколько раз окунули Небсехта в воду, от чего он проснулся, но лишь наполовину. То опираясь на своих спутников, то повиснув на их плечах, качаясь из стороны в сторону, брел он по каменистой тропке, не зная куда. Еще до полуночи они были у цели – перед ними стояла хижина амалекитянина.

Старый охотник уже давно спал, но сын разбудил его и передал ему все, что сказала Уарда. Не нужно было ни уговоров, ни посулов, чтобы разбудить в старом горце чувство гостеприимства. С искренним радушием принял он поэта, помог ему уложить на циновку врача, снова заснувшего крепким сном, приготовил Пентауру ложе из ветвей и звериных шкур. Затем он позвал свою дочь и велел ей вымыть молодому поэту ноги. А когда он увидал рубище, едва прикрывающее его наготу, то отдал Пентауру свою праздничную одежду.

Наконец Пентаур растянулся на этом убогом ложе, и, хотя оно показалось ему много мягче роскошной царской постели, заснуть он так и не смог. Слишком сильны и противоречивы были чувства, наполнявшие его сердце.

Звезды еще сияли на небе, когда он вскочил, уложил на свои шкуры Небсехта и тихонько вышел на свежий воздух.

Возле самой хижины охотника из расщелины бил холодный горный ключ. Пентаур подошел к нему, подставил под ледяную струю сначала лицо, а затем и все тело. Он чувствовал, что ему надо отмыться до самой души, отмыться не только от пыли, впитавшейся во все поры его тела, но также от злобы и уныния, от позора и горечи, от прикосновений порока и человеческой подлости.

Когда же Пентаур наконец вышел из-под струи и возвратился в хижину, он чувствовал себя таким же чистым, как в праздничное утро в Доме Сети, когда он после купания надевал на себя свежие белоснежные одежды. Он схватил праздничное платье охотника, надел его и снова вышел из хижины.

Подобно мрачным грозовым тучам, смутно вырисовывались перед ним огромные нагромождения скал, а над ними раскинулось темно-синее небо, усеянное тысячами ярких звезд.

Блаженное чувство чистоты и свободы наполняло его душу неизъяснимым счастьем, а воздух, который он жадно вдыхал, был так свеж и чист, что Пентауру казалось, когда он быстро шел по крутой тропинке к вершине горы, будто его несут крылья или поднимают невидимые руки.

Горный козел, завидев человека, испуганно шарахнулся в сторону и вместе со своей подругой стал карабкаться по отвесному скалистому склону. Пентаур крикнул им вслед:

– Я вас не трону! Не бойтесь!

Добравшись до небольшой площадки у самой вершины, изрезанной бесчисленными глубокими трещинами, он остановился. Здесь тоже слышалось сонное бормотание источника, а трава, как видно, слегка влажная днем, была теперь покрыта нежной ледяной пленкой, в которой, сверкая алмазами, отражались угасавшие звезды.

Он смотрел на не знающие отдыха и вместе с тем вечно спокойные небесные светила, на вершину горы, заглядывал в зиявшую под ним пропасть, устремлял свой взор вдаль.

Медленно рассеивался мрак, и громада горы приобретала все более четкие очертания; вершина ее, окутанная легкими облачками, похожими на дымок от костра, была уже освещена. Из оазиса, а также из других долин поднимался белесоватый туман; сначала тяжелыми клубами, затем легкими облачками, обгонявшими друг друга, вздымался он все выше к небу.

Далеко внизу, распластав крылья, парил в воздухе могучий орел – единственное живое существо далеко-далеко вокруг.

Торжественное и глубокое безмолвие окружало Пентаура со всех сторон. Когда орел исчез из виду, а туман стал рассеиваться, поэт подумал, что он стоит сейчас высоко над всеми живыми существами, ближе всех к божеству.

Его грудь высоко вздымалась, он чувствовал себя так же, как в тот день, когда был удостоен посвящения и в первый раз был введен в святая святых. Но совсем иные чувства волновали его сейчас. Вместо одуряющего аромата благовонных курений он вдыхал здесь легкий и чистый воздух; и глубже, чем пение жрецов, в его душу проникала торжественная тишина горных вершин. Казалось, здесь божество должно услыхать малейший шепот, но сердце Пентаура было так полно благоговения и признательности, что ему вдруг неудержимо захотелось излить в гимнах чувства, теснившие его грудь.

Но уста его остались сомкнутыми, и он молча опустился на колени, чтобы предаться молитве и возблагодарить божество. Благоговейно осмотрелся он по сторонам.

Где же здесь восток, так четко обозначенный в родном Египте длинной цепью гор? Вот там, где над оазисом посветлело небо? В таком случае справа – юг, священная родина Нила и боги нильских порогов; здесь же нет могучего потока. Где здесь проявляют себя Осирис и Исида, а также Гор, выросший из цветка лотоса в зарослях папируса, или богиня жатвы Реннут и богиня изобилия Цефа? К кому из них простирать здесь руки?