Умберто Эко - Баудолино

Насчет загибаешь ногу, это он погорячился, но Баудолино решил, что надежда на побег, даже проманчивая, поможет вытерпеть плен и не лишиться рассудка, и начал готовиться, разводя в стороны руками, подгибая колени десятки раз, пока не падал, уморившись, на круглое пузо. Он посоветовал те же занятия друзьям, на пару с Поэтом воспроизводил боевые движения и целыми вечерами кидался на землю и быстро вскакивал с земли. С оковами на ногах валиться и вскакивать не просто, вдобавок и гибкости былой не стало, не потому, что тюрьма ее взяла, а потому, что возраст. Но все же польза от всего этого явно наблюдалась.

Единственным, кто вовсе махнул рукой на себя, был Раб-би Соломон. Он ел настолько мало, и был так слаб, что друзья за него отрабатывали. У него не было ни одного свитка: нечего было читать и не на чем писать. Долгими часами он повторял Господне имя, и всякий раз звуки были другие. Выпали зубы и с правой стороны, теперь и слева и справа во рту были голые десны. Он чавкал при еде, шамкал в разговоре. Он был теперь уверен, что десять колен никак не остались в том царстве, где половину составляли несториа-не, и это еще куда ни шло, поскольку и по мнению иудеев почтенная Мария отнюдь не могла породить никакого бога, но и вдобавок вторую половину являли собой идолопоклонники, по капризу то урезавшие, то наращивавшие количество сущностей божества. Нет, говорил он безутешно, десять колен, возможно, и прошли через царство, но после этого продолжили странствие. Мы, иудеи, всегда в искании обетованной земли, которая невесть где, вот и они сейчас невесть где, может быть, в паре шагов от того места, где я сейчас оканчиваю свои дни, но я утратил всякую надежду на встречу с ними. Перенесем же испытания, которые Благословенный Творец, Святой Он, ниспосылает нам. Иову пришлось еще хуже.

– Он помешался, это знали все вокруг. И помешались Гийот с Вороном, постоянно разглагольствовавшие о Братине, которую собирались найти, даже более того, ожидали, что эта Братина сама вернется прямо к ним в руки, и чем больше толковали о ней, тем ее неописуемые достоинства делались еще неописуемее, и тем отчаяннее они желали ее раздобыть. Поэт повторял: дайте только мне Зосиму, и вся вселенная моя. Забудьте вы Зосиму, я говорил им на это: он не дошел и до Пндапетцима, он сгинул в пути, его кости рассыпаются в пыль в какой-то пыли, а Братину подобрали басурманы-кочевники и в нее мочатся. Ни слова, ни слова, прерывал меня бледнея Борон.

– Как вы выбрались из того ада? – перебил Никита.

– Так: Гавагай пришел сказать, что выдумал способ. Бедный Гавагай. Он старился, как и мы, мне всегда было невдомек, каков век исхиапода, но он уже не долетал прежде самого себя, как молния, а немножко запаздывал, как удар грома. А появившись, пыхтел.

План был таков: с оружием захватить евнуха, ходившего за птицами рухх. Заставить его снарядить, как всегда, этих птиц, но вместо груза укрепить на стропах беглецов за пояса. Затем ему надлежало приказать, чтобы птицы держали путь на Константинополь. Гавагай, болтая с евнухом, выяснил, что тот часто отправляет птиц туда, к одному засланному от Алоадина, проживающему на холме возле Перы. Баудолино и Гавагай понимают по-сарацински и проверят, чтобы приказ был отдан правильно. Птицы долетят до цели и опустятся, как обучены. – Почему я раньше не подумаешь? – сокрушался Гавагай, потешно стукая себя по голове.

– Да, – рассуждал Баудолино. – Но как лететь в кандалах?

– Я сыщешь лезвия, – отвечал Гавагай.

Настала ночь, Гавагай принес оружие и ранцы. Мечи с кинжалами успели заржаветь, пришлось потратить несколько ночей на чистку и заточку о стены камеры. В качестве лезвий они годились худо, ушли недели на перепиливание ножных колец. Наконец все вышло, и под распиленными кольцами затворники пропустили веревки, приладили к ним свои цепи, так что казалось, они ходят по замку окованные, как обычно. Кто пригляделся бы, тот бы заметил хитрость, но они прожили там столь долгие годы, что на них уже никто не смотрел. Псиглавцы относились к ним как к своим домашним животным.

В один прекрасный вечер стало известно, что на поварне протухло мясо, много мешков, и его скоро возьмут на корм птицам. По мнению Гавагая, ожидаемый момент настал,

Поутру они взяли с кухни мешки мяса и с недовольным видом, будто бы из-под палки, потащили по коридорам. По пути они успели забрать из камеры все оружие и рассовать в мешки. Гавагай дожидался уже в клети и потешал птичника-евнуха, кувыркаясь. Затем все пошло само: они открыли мешки, вытащили кинжалы и приставили шесть из них к глотке евнуха (Соломон наблюдал со стороны, как будто дело его не касалось). Баудолино объяснил евнуху, что тот сейчас сделает. Сначала вроде бы на всех не доставало постромок, но Поэт намекнул на открамсывание ушей, и евнух, с которого уже хватало открамсываний, дал им понять, что готов сотрудничать. На семь птиц намостили нужную сбрую, чтобы выдержали семь человек, то есть шесть человек и исхиапода. – Ты мне выбери самую сильную, – наказал Поэт, – потому что тебя, – это он обращался к евнуху, – к сожалению, мы не можем оставить, неровен час подымешь тревогу или свистнешь своим птичкам, чтоб возвращались. Поэтому, гляди, у меня к поясу прицеплен ремень, мы тебя туда подвесим. Ты уж подбери мне такую птицу, чтобы могла вынести и двоих.

Баудолино перевел, евнух отвечал, что счастлив сопровождать своих поимщиков на край света, и задал вопрос, а что потом станет с ним. Его заверили, что в Константинополе отпустят куда глаза глядят. – Да поворачивайся, – рявкнул Поэт, – а то смердит в твоем курнике невыносимо.

И тем не менее они проканителились добрый час с ремнями и застежками. Каждый хорошо подвязался к хищному пернатому. У Поэта с пояса свисал еще один гуж, к нему прицепился евнух. Оставалось обработать Гавагая, бывшего начеку в коридоре и глядевшего за угол, не заявится ли кто в неподходящий момент.

Заявились. Стражникам стало непонятно, отчего эти заключенные, посланные с кормом на птичник, никак не возвращаются. В конце коридора показалась свора псиглавцев, беспокойно гавкавших. – Собачья голова бежишь! – прокричал Гавагай. – Вы летишь сей же час!

– Сей же час черта с два, – буркнул Баудолино. – Беги, мы тебя успеем примотать тесемками.

Это было неправдой, что понимал и сам Гавагай. Уйди он от угла, псиглавцы вмиг домчатся до клетки и евнух не успеет снять решетку и выпустить птиц в полет. В мешке с тухлым мясом лежала Гавагаева фистула. Он выхватил ее с тремя остававшимися стрелами. «Исхиапод гибнешь, но остаешься верен достопочтенным Волхвам!» – сказал он. Он лег на землю, навесил ступню над головой, поднес ко рту трубочку. Он дунул раз, и первый кинокефал рухнул как срезанный. Потом Гавагай застрелил еще двоих. Теперь у него кончились стрелы. Чтоб отпугнуть нападающих, он сделал вид, что начинает стрелять опять. Те было поверили, потом пришли в себя, бросились на него и изрубили ятаганами.