Леонид Дайнеко - Меч князя Вячки

Добронега осторожно взяла круглую розовато-золотистую горошину, поднесла к глазам. Внутри прозрачной горошины, в самой сердцевине, был навек замурован зеленый усатенький жучок. Казалось даже, что таинственно поблескивает его глаз – малюсенькая капелька, искринка солнечного света, сиявшего над землей еще до всемирного потопа. Сколько поколений людей исчезло, сгорело в пламени времен, а маленький жучок, спрятавшись в кусок янтаря, смотрит оттуда на людей, словно стараясь что-то сообщить им.

«Богато живут в Кукейносе», – думал князь Рогволод Свислочский, не отрывая глаз от искристого янтаря. И, того не желая, увидел мысленно неурожайные песчаные земли своего княжества, недовольных хитрых бояр, перешептывающихся о чем-то за его спиной, ободранную дружину, которую можно удержать в послушании только вином и мясом.

– Знаю князя Вячку. И отца его, великого князя полоцкого Бориса Давыдовича, знал, – после некоторого раздумья повторил князь Рогволод слова, которые уже все слышали. Все ждали новых слов, и князь твердым голосом произнес их: – О тебе, дочь моя, думаю. О твоем счастье пекусь. Хочешь за князя Вячку? Хочешь быть княгиней кукейносской?

Все взгляды скрестились на Добронеге. Кукейносские вои затаили дыхание. У княжны загорелись щеки. Она вспомнила, как сердито и тоскливо шумит зимний ночной ветер, как быстро катятся дни. Снова глянула на розовато-золотистую горошину. Зеленый усатенький жучок вечным сном спал внутри горошины. И была эта горошина красивой блестящей тюрьмой.

– Хочу за князя Вячку, – дрожащим голосом сказала Добронега и стала перед отцом и матерью на колени. Княгиня Марья всхлипнула, бархатным рукавом смахнула слезу с глаз. Рогволод Свислочский радостно и широко, будто зерна в пашню кинул, перекрестил дочь.

– Вот вам мое слово, вои, – торжественно провозгласил он, обращаясь к Холодку и Грикше, – княжна Добронега согласна стать женой вашего князя. Я и княгиня Марья даем свое отеческое благословение. Все в воле божьей. Аминь.

Слово было сказано. Все с облегчением вздохнули, как будто камень с души сбросили. Добронега, опустив русую косу, все еще стояла на коленях. Челядницы, перехватив нетерпеливый взгляд князя, торопливо собирали в мешок янтарь. Князь Рогволод весело похлопал Холодка по плечу:

– Я щедро тебя награжу. Князья свислочские друзей никогда не забывают.

– Будь, князь, здоровый и ладный, как лед колядный, – поклонился Холодок.

Великая радость пришла в Княжье сельцо. Радовался князь Рогволод Свислочский с княгиней Марьей, радовались бояре, дружинники, челядь надворная, смерды из окрестных селений. Хотя почти никто не видывал князя Вячку, все говорили, что Рогволод Свислочский нашел себе очень хорошего, славного зятя, что даст Вячка за Добронегу богатое вено.

В княжеском тереме до глубокой ночи играли музыканты, слуги еле успевали вскрывать запечатанные сургучом амфоры с вином, на длинных рожнах жарились телята, барашки, кабаны, зайцы. Все выпивалось, все съедалось, и застолье начиналось наново. Давно не было так шумно и весело в Княжьем сельце.

Счастьем сияли глаза Добронеги. С серебряным веночком на голове, в платье из прозрачного ромейского шелка, она подливала вино и мед Холодку и Грикше, выспрашивая у них:

– А красивый ли ваш князь?

– Наш князь – слиток чистого золота, – горделиво и весело отвечал Холодок. – Наш князь что олень быстроногий. Летит на горячем коне, и пуща ему в пояс кланяется. Затрубит в охотничий рог – листва с деревьев осыпается.

– А Кукейнос ваш красивый?

– Святой Рубон течет у нас – Двина. Леса у нас без конца и без краю. Луга зеленые. У нас весной столько птиц поет, сколько капель у самого частого дождя.

– А небо у вас какое? – допытывалась Добронега.

– Небо у нас не выше, не красивее, чем тут, но все же не такое, как у всех, – медовой рекой разливался Холодок. – Небо у нас что голубое стекло твоего браслета, княжна. Небо у нас…

– У нас дожди часто идут, – вмешался вдруг в разговор Грикша. Холодок глянул на него непонимающе да так и остался с открытым ртом. Сбились мысли у Холодка. Добронега до слез на глазах рассмеялась.

– Какие дожди? – наконец нашелся Холодок. – Ты что плетешь, Грикша? Ну и пусть себе идут. Земле божий дождик нужен. Только зачем княжне об этом говорить?

– Не боюсь я дождя, вои, – налила меду в серебряные чары Добронега. – Сама в дождь родилась.

– Не слишком ли много ты, Грикша, зубами звенишь? – не унимался обиженный Холодок, хоть Грикша больше не проронил ни слова.

Под вечер в Княжье сельцо примчался на взмыленном коне старший конюх Коноплич, упал на колени перед теремом, кинул в снег шапку, закричал-заголосил:

– Беда, князь! Беда великая!

Седая борода Коноплича была в крови, а с левой стороны еще, похоже, и выдрана.

Рогволод Свислочский прытко выкатился из-за хмельного стола, выбежал во двор, грузный, с обвисшим животом под белой полотняной рубахой, грозно встал перед конюхом.

– Беда, – говорил, боясь поднять глаза на князя, Коноплич. – Отшельник из норы вылез. Смердов, чернь взбунтовал. Всем тайный знак показывает, ведет народ сюда.

– Какой тайный знак? – схватил князь старшего конюха за бороду.

– На левом плече у отшельника большое коричневое пятно, заросшее седыми волосами. Он говорит смердам, что это знак Перуна и что ему в самую полночь был голос таинственный. С неба прогремел тот голос, объявил, что через седмицу настанет конец света, хлынет вода на твердь земную, рыбы морские, гадюки болотные в хаты к людям заплывут, выи им перегрызут. Небо рухнет, и придет конец всему живому.

Коноплич наконец отважился глянуть на князя, зачерпнул горсть снега, вытер им кровь с бороды.

– Говори, собака! – нетерпеливо пнул его острым носком сафьянового сапога князь.

– Сказывают, у отшельника этого изо рта огонь вырывается, – приглушая голос, боязливо глядел на Рогволода Свислочского конюх.

– Огонь? – удивился князь. – Какой огонь?

– Красный. С искрами.

При этих словах Коноплича князь Рогволод побледнел, растерянно оглянулся на своих бояр, на Холодка с Грикшей, стоявших рядом. Хмель оставил его. А как было бы хорошо сидеть сейчас за широким веселым столом, пить мед со сватами!

– Ты сам огонь видел? – наклонился он к конюху, снова намереваясь схватить его за бороду.

– Своими глазами. Искры изо рта роем летят. Смерды с ума сходят. Теперь толпой пошли на Старый курган. Отшельник всех повел.

– Что им делать на Старом кургане? – недоуменно оглянулся, как бы прося поддержки и подсказки, Рогволод Свислочский. Но все молчали, и князь, опять ударив конюха, закричал: – Трубите в трубы! Созывайте дружину!

А тем временем черный людской поток затопил Старый курган, поднимавшийся издревле в двух поприщах от Княжьего сельца. Некогда тут размещалось поганское капище, да еще дед Рогволода Свислочского порубил, пожег деревянных идолов, а тех вещунов, что служили этим идолам, зеленой дерезой их украшали, приказал утопить в болоте. Летом и весной тут все зеленело, ветер, налетавший со Свислочи, кудрявил молоденькие березки. Осенью и особенно зимою какая-то тоска, непонятная тревога нависали над Старым курганом, и тогда никто из окрестных смердов не отваживался подняться на него – подкашивались у смельчаков ноги, начинали слезиться глаза, сердце билось, как воробей в тенетах. Только волкам было тут раздолье. И теперь, заметив на синеватом снегу цепочку глубоких волчьих следов, смерды в страхе остановились, начали креститься, шаг за шагом подаваться назад, словно сдувало их сильным ветром.