Ольга Рогова - Сын гетмана

Богдан поскакал к корчме, где остановились помилованные казаки. Несмотря на очень поздний час, старый корчмарь нисколько не удивился посетителям и с низкими поклонами проводил их в каморку к спящим казакам. Сотник едва их добудился. Наконец Павлюк очнулся, лениво протер глаза и с удивлением посмотрел на нежданных гостей.

– Выручайте, товарищи, – тревожно проговорил Богдан, – мой хлопец опять начудил.

– Эге! – протянул Ганжа, поднимаясь и усаживаясь на соломе. – Так я и думал!

– Что же он сделал? – спросил Павлюк.

– Правду сказать, я и сам у него не допытался, – ответил Богдан, – пусть уж сам покается. Говори, сынку.

Тимош взволнованным голосом передал свое приключение с князем Дмитрием, по временам исподлобья поглядывая то на отца, то на Павлюка, то на Ганжу.

Все трое хмурились, стараясь сурово смотреть на провинившегося; но он своим детским чутьем ясно сознавал, что старые казаки в душе его одобряют. Наконец Ганжа не вытерпел:

– И так-таки ты его и побил? – весело спросил он. – Добре, сынку! Ей-ей, добре! Мы не холопы! То нам не звычай, щоб нас як скотыну били! Ей-ей, Богданко, славный у тебя хлопец! Лыцарь будет, в обиду себя не даст!

– Лыцарь-то, лыцарь, – со вздохом сказал Богдан, – а вот что я теперь с этим лыцарем делать буду? Куда я с ним денусь? Князья Вишневецкие тоже обиды не спустят. Оставить хлопца у себя мне никак не можно; треба его хоть на первое время куда-нибудь спрятать.

Павлюк в раздумье гладил усы.

– Видишь ли, пан сотник! – отвечал он Богдану. – Долго я здесь не усижу; я уж сегодня разузнал кое-что; говорят, что крымский хан просит помощи у ляхов против буджаков; наши сильно поговаривают об этом. Мне это на руку, я готов хоть сейчас в поход двинуться, и охотников идти со мною немало найдется. Хлопца твоего я с радостью возьму: пусть привыкает!

Богдан задумался.

– Боюсь я, что он совсем от рук отобьется; одичает, пожалуй; да пора бы его и за книгу засадить!

– Ге, братику, – вставил Ганжа, – наука не конь, в степь не убежит! Годик, другой порыскает с запорожцами, а там и в бурсу его засадишь.

– Да ведь теперь дело к зиме идет, – возразил Богдан.

– Вот в том-то и штука; об этом-то я и думаю, что поход только в будущем году состоится, – заметил Павлюк.

– Ну, а пока что дид Ганжа хлопца спрячет, – весело проговорил старый казак и, хлопнув себя по лбу, прибавил, – ишь, ведь, старая голова, что бы сразу-то вспомнить!.. Смольчуг! Эй, Смольчуг! – тормошил он спящего казака, мирно храпевшего во все время разговора. – Да проснись же ты, сонный мешок!

Смольчуг наконец открыл глаза; Ганжа, схватив его за ворот, силой посадил.

– Чего тебе? – с неудовольствием спросил Смольчуг.

Ганжа совсем осерчал.

– Чего? Я его целый час бужу, а он спрашивает «чего»! Кабы не треба тебя было, я бы с тобою не возился!

Смольчуг с изумлением вытаращил на него глаза.

– Слушай толком! – продолжал Ганжа. – Надо хлопца спрятать! Вези его к своей тетке: она казачка добрая, а живет в такой трущобе, что и сам бес ее не разыщет.

– Кто его тетка? – спросил Богдан.

– Тетка его, видишь ли ты, казачка, сестра его матери, значит, и мать была казачка, а отец его был родом шляхтич. Богатые паны все имение у него оттягали, он и пошел на Сечь, к запорожцам. Жена-то его тогда уж померла, а сынишку он с собою взял... Маленький такой был, куда меньше Тимоша. Отец его, даром что шляхтич, а казак был добрый. Не раз мы с ним вместе против неверных ходили, да вдруг как-то шальная пуля его хватила. Так хлопец и остался у меня на руках: никого у него на свете нет, кроме меня да тетки, старой казачки.

Смольчуг, печально поникнув головой, слушал рассказ дида; когда тот кончил, он спросил его:

– Так ты думаешь отвезти хлопца к тетке Оксане? Скучно ему там будет.

– Поскучает, – отвечал Ганжа, – все лучше, чем к панам на зубок попасться.

Богдан вздохнул и поднялся с места.

– Ну, прощай, сынку! Слушайся панов атаманов да не дури больше, а то не сносить тебе головы: больно уж ты боек.

Тимошу вдруг стало грустно. Когда отец его обнял, у него на глазах показались слезы, и он долго сжимал отца в своих детских объятиях.

– Ну, полно, полно, – уговаривал его Богдан, – ведь не навек расстаемся. Я к тебе буду наведываться.

Широкая, необозримая степь колыхалась целым морем высокой травы, переливавшейся всевозможными цветами. Все было в цвету, все благоухало, все жило, стрекотало под ласкающими лучами яркого солнца. Трава выбивалась даже и там, где тянулся лентой длинный шлях, превратившийся уже в сероватую полупесчаную, полуглинистую пыль.

По этому шляху медленно двигался довольно большой конный отряд татар и казаков. Впереди отряда ехали наши старые знакомые, Павлюк и Ганжа, а за ними следовали двое татарских начальников с Тимошем.

Больше года прошло с тех пор, как Тимош за свою ссору с князем Дмитрием должен был удалиться в изгнание к старой казачке. Он прожил у нее несколько месяцев, потом ездил с Павлюком и Ганжою в Сечь скликать удальцов в помощь крымскому хану против буджаков. Теперь они уже с месяц как воевали с ловким изворотливым врагом, то преследуя его в степи, то нападая в легких казацких чайках и турецких галерах на прибрежные селения. Вдруг главная буджакская орда ускользнула от них в степь, где и пропала в высокой траве; они уже несколько дней ездили взад и вперед, отыскивая хоть какой-нибудь след, но все их поиски оказывались тщетными.

Было далеко за полдень. Выносливые татарские бакематы с косматой гривой и толстыми неуклюжими ногами – и те притомились.

– Что, вояка, устал? – спросил Тимоша один из татар.

Тимош действительно клевал носом на мерно покачивавшемся седле, отяжелевшие веки его не слушались; в предыдущую ночь почти не пришлось спать, так как в путь пустились еще до рассвета. Казаки рассчитывали легче найти след на не успевшей еще подняться от утренней росы траве. Им достаточно было бы наткнуться на один отряд орды; по направлению, проложенному этим отрядом, они догадались бы о движении всего неприятельского войска; мелкие буджакские отряды человек по двенадцати двигались всегда по направлению к центру, описывая круги и полукруги в высокой траве, стараясь таким образом спутать след. Они двигались ночью перед рассветом; через несколько часов утренняя роса освежала притоптанную траву, головки цветов снова поднимались, пестрое море их снова волновалось, как ни в чем не бывало, скрывая след исчезнувших хищников.

Все это грезилось теперь дремавшему Тимошу; ему казалось, что он видит в пестрой траве мелькающие головы врагов, слышит свист их нагаек и резкие крики: «алла!»

Вопрос татарина разбудил его; он поправился в седле и отвечал с улыбкою: