Ольга Рогова - Сын гетмана

Богдан в раздумье погладил усы.

– Да полно же тебе! Ну, будет! – проговорил он, стараясь успокоить сына. – Я еще попробую сходить к пану канцлеру, – продолжал он, как бы разговаривая сам с собой.

Тимош ожил.

– Татко! Если ты это сделаешь, – задыхаясь проговорил он, – если живы будут и Павлюк, и Ганжа, и Смольчуг, никогда я этого не забуду, всегда буду во всем тебя слушаться.

Последующие дни прошли для Тимоша в тревожном ожидании. Он видел, что отец куда-то уходил, советовался с какими-то людьми, часто упоминал в разговорах имена канцлера, короля и пойманных казаков. Наконец кончился сейм; Тимош узнал из разговоров взрослых, что все казацкие старшины осуждены на казнь.

– Татко, что ж это будет? – приставал он к отцу. – Неужели нет помилования?

– Молчи, сынку! – утешал Богдан. – Атамана не помилуют, а других, может, и высвободим.

Настал день казни. На площади соорудили эшафот. Народ стекался со всех сторон, паны со своей многочисленной свитой, шляхтичи с чадами и домочадцами, казаки реестровые и запорожские, всякий мелкий люд – всевозможных национальностей купцы, ремесленники, хлопы из подгородных деревень... Для почетных гостей наскоро устроили места поближе к эшафоту; среди них особенной пышностью отличались места, предназначенные для ханских послов, пользовавшихся особым вниманием польских сановников.

Богдан с Тимошем стояли в толпе почетной свиты пана коронного гетмана. Мальчик за последние дни осунулся, глаза его ввалились и лихорадочно блестели; он крепко сжимал руку отца, шепча про себя молитвы.

Король отсутствовал. Его представителями были великий канцлер Оссолинский и великий канцлер литовский Радзивилл.

В толпе слышался сдержанный говор; казаки мрачно, злобно посматривали на панов, старавшихся превзойти друг друга великолепием костюмов и пышностью обстановки. Где-то в толпе кто-то из панской челяди хлестнул нагайкой не посторонившегося вовремя казака, мгновенно блеснула в воздухе казацкая сабля, но прежде чем она успела опуститься, десятки панских стражников схватили провинившегося, обезоружили его и поволокли из толпы. Несколько стоявших вблизи казаков схватились уже за сабли... и, бог знает, чем бы все это кончилось, если бы в самый этот момент не раздались возгласы: «Везут, везут!» Толпа дрогнула, задвигалась, заколыхалась... Из-за угла улицы показалась колесница с осужденными; на всех на них были надеты какие-то шутовские мантии; в руках они держали жезлы. Лицо Сулимы было бледно, но он старался не выказать смущения и время от времени перекидывался словами с сидевшим рядом католическим ксендзом. Павлюк мрачно исподлобья посматривал на толпу. Заметив Тимоша, он кивнул ему, и мягкая, немного грустная улыбка скользнула по его лицу. Тимош конвульсивно сжал руку отца.

– Татко! – прошептал он. – А помилование?

– Молчи, сынку, – отвечал тот и покосился на стоявших рядом шляхтичей.

Атаман твердо взошел на помост, снял с шеи небольшой образок в золотой оправе, набожно поцеловал его и, передавая ксендзу, сказал:

– Этот образок подарен мне его святейшеством; я бы хотел, чтоб его положили со мною в гроб.

– Желание твое будет исполнено, сын мой! – отвечал ксендз, благословляя его.

Атаман глубоко вздохнул, медленно поклонился на все четыре стороны, взглянул на палача, стоявшего подле деревянной плахи, сам отстегнул ворот и спокойно положил голову на плаху.

Тимошу все это казалось сном; он следил за движениями атамана и в то же время ждал, что вот-вот он сейчас проснется, что тяжелое видение исчезнет. Но когда взвился топор в мощной руке палача, когда что-то замерло и повисло над стотысячной толпой, мальчик не выдержал и с воплем «Татко, что же это такое?» повалился замертво отцу на руки.

Произошло маленькое замешательство вокруг Богдана; двое знакомых сотников бросились помогать ему; шляхтичи презрительно посторонились, Тимоша с большим трудом пронесли в ближайший шинок.

Когда мальчик открыл глаза, ему казалось, что он долго спал и видел страшный сон. Первое, что привело его в сознание, были дорогие ему лица, наклонившиеся над ним.

– Дид! Павлюк! – радостно вскрикнул Тимош, вскочив с соломенной подстилки. – Вы живы? А атаман?

Казаки грустно опустили головы; Павлюк положил свою большую коренастую руку на плечо мальчика.

– Не кручинься, хлопец! – сказал он, и в голосе его что-то дрогнуло.

Мальчик испуганно посмотрел на него.

– Так это был не сон! Как же вы-то спаслись?

– Спаслись, сынку! Спасибо пану канцлеру! – отвечал Ганжа.

– А татко? А Смольчуг? – спрашивал мальчик, озираясь.

– И Смольчуга помиловали. Он сейчас придет с твоим отцом. Нас троих и помиловали только. Между казаками ходят слухи, что отец твой просил пана канцлера, да он, видишь, не сознается в этом.

Тимош был уверен, что это дело его отца, но промолчал. Если отец не признавался казакам, значит, так нужно; он теперь готов был все сделать для отца.

– Ну, хлопче! Рад ты, что видишь нас? – весело спросил Павлюк.

Тимош засмеялся.

В эту минуту отворилась дверь, и Смольчуг показался на пороге.

– Если хлопцу лучше, то Богдан велел его привести к себе; он у пана коронного гетмана. Сегодня там пир, он никак не может отлучиться. Эге! Да он уже и на ногах! – продолжал Смольчуг, ласково потрепав мальчика по плечу. – Ну, пойдем же, хлопец! Татко тебя ждет.

Тимош простился с Павлюком и Ганжой и пошел со Смольчугом.

В большом роскошно убранном зале, в замке коронного гетмана все было готово к великолепному пиршеству. На огромном столе, расположенном покоем и покрытом тремя тонкими скатертями, расставлен был дорогой сервиз персон на сто. Кроме этого почетного стола, по углам стояли еще столы для мелкой шляхты и всяких приживальцев, ютившихся около богатого пана. Множество бутылок иностранных вин, драгоценные кувшины и кружки с медом и пивом, замысловатые печенья, высокие бабы в виде башен, все это красовалось на столе вперемежку с букетами цветов, нарочно привезенных в Варшаву из панских теплиц. В конце зала помещался художественной работы массивный буфет из темного дуба с полками, украшенными резьбой, заставленными дорогой серебряной и золотой посудой и редким хрусталем.

Сановитый, почтенный дворецкий хлопотал за буфетом, вынимая посуду; огромные блюда едва поднимали двое служителей; кравчие в красных кунтушах, закинув длинные рукава за спину, стояли по трое с каждой стороны стола. Слуги зажгли восковые свечи в больших массивных канделябрах и чинно стали за стульями, а четверо молодых шляхтичей стали у дверей с умываньем: двое держали большой золотой таз с рукомойником, а двое других – прекрасные тонкие полотенца, украшенные искусным шитьем. Окончив свою работу, дворецкий вышел на середину зала и дал знак музыкантам, сидевшим на хорах над дверями. Трубачи грянули громкий марш, слуги отворили двери: пан коронный гетман, в сопровождении своих гостей, вступил в столовый зал. В числе почетных гостей было несколько сенаторов, иностранных послов и самая отборная польская аристократия. Каждого из них сопровождали их приближенные и слуги, так что дворецкому предстояло немало хлопот рассадить всех по местам. Богдан с Тимошем приютились за одним из боковых столов в обществе казацких сотников и полковников. Несколько шляхтичей, севших было с ними, один за другим перешли к другому столу, не желая быть в обществе казаков. Кушанья то и дело сменялись: за мясом следовала рыба, за рыбой дичь; всего было много, все было дорогое, с разными приправами на всякий вкус, хотя истому знатоку все это могло показаться и слишком жирным и не особенно изящным. Наконец две скатерти были сняты; подали сласти: пирожное, сладкое печенье, конфеты. Остатки роскошного пира доедала многочисленная прислуга, как хозяйская, так и приезжая. С винами паны могли управиться и одни, а челядь тут же в зале, в стороне ела кое-как руками дарованные ей лакомые кушанья, вытирала тарелки рукавами богатых кунтушей, обтирала свои сальные руки о дорогую одежду.