Хамза Есенжанов - Яик – светлая река

– Настоящие изверги, никакой жалости к человеку.

– Да-а, – продолжал Байес, – хотя на озере нашим рыбакам больше не разрешали ловить, но есть хочется, и люди шли тайком. По краям ставили сети, ночами. Да и привычка многое значит: если человек привык к промыслу, ничем его не отобьешь. А рыбная ловля к тому же еще и увлекательное занятие. Был у нас в ауле такой замечательный рыбак Малдыбай. Вырос, как говорится, на озере. Все протоки, все перекаты на Шалкаре знал. Если уж он поставил сети, то улов обеспечен наверняка. Даже дно озера наизусть знал – где солончаки, где высокие места, ведь рыба солончаки обходит. Не совру, если скажу, что он точно предсказывал, какая рыба в какой день и в каком направлении пойдет. Вот Кенжекей не даст соврать, какой однажды случай был с Малдыбаем. Да и с ними тоже, они ведь все втроем ходили. Накрыли их на озере казаки… Это было в морозную ночь. Рыбаки просто заблудились и попали на другой конец озера. Белый туман стоял, так что невозможно было различить, где берега, а где середина озера. Шли-то они к своим сетям, расставленным по-над берегом. Сам Кенжекей так рассказывал нам об этой встрече с казаками: «Сети свои мы еще с вечера расставили, когда чуть начало темнеть. Приметили место и в полночь пришли проверять. Смотрим: полные сети судака набилось, да крупного, величиной с руку. Особенно много рыбы попало в малдыбаевские сети. Он-то знал, куда поставить их – как раз в то место, где косяки судака зимовали. Мы, значит, как воры, – оно и верно, сети-то крадучись ставили – начали выгребать рыбу на лед. Над озером туман белый пошел. Торопимся, спешим поскорее собрать улов, чтобы не застали нас казаки. Но, видно, сам аллах попутал нас – поехали с рыбой, да не в ту сторону. Оно и не мудрено было заблудиться, когда на небе ни звездочки. Какое на небе – в десяти шагах ничего нельзя было разглядеть. Едем, едем, а берега не видать. Что за напасть такая, думаем, куда же он провалился? Наконец увидели дерево – к нему. Это дуб шортанбаевский, что на том берегу. Подъезжаем, а возле него двое караульных с ружьями. Окружили они нас, обозвали ворами и повели к землянке, где охрана ночевала. Времянка у них там такая есть. Отобрали рыбу, забрали лошадь и сани и прогнали нас. Вышли мы и думаем: «Как же это так, ну рыбу забрали, аллах с ней, а зачем же сани и лошадь?..» Вернулись и стали просить, чтобы вернули нам нашу лошадь и сани. Не отдают, ругаются. Разве Макар когда жалел казахов, он и с хохлов-то готов три шкуры содрать! Да, пожалуй, он и был в то время в землянке. Рослый такой, с окладистой бородой, на плечах шуба из волчьего меха. Встал он и говорит: «Пусть киргизы узнают, кто такой был Иисус! Окрестить их!..» А «окрестить» – это значит искупать в проруби. Таков у русских казаков обычай. Жмемся мы у порога, нам-то невдомек, не знали мы этого обычая тогда. Казаки набросились на нас, скрутили нам руки и вывели на лед. Перевязали веревками за пояс и – в прорубь…»

– Ужас какой!.. – вздрогнув, проговорила жена Хажимукана, словно ее самое опускали в прорубь.

– Вот так рассказывал Кенжекей… Конечно, разве человек выдержит ледяную воду, от которой коченеют суставы? Палец сунешь в прорубь, и то обжигает как огнем. А их прямо в одежде купали. Да по нескольку раз с головой окунали. Только когда они уже совсем посинели, как мертвецы, судорогой посвело их, – бросили на лед… Удивительно все же, до чего человек живуч! Мороз сильный был, одежда на них разом коркой взялась, но они все же добрались до аула. Сапоги, помню, с Кенжекея снимали – в теплой воде отмачивали, еле-еле сняли. Кенжекей и Каипкожа еще ничего, а Малдыбай как пришел домой, свалился, так уже больше и не встал. Три дня похворал и скончался. Каипкожа с тех пор калекой остался, чуть ноги передвигает, да и в грудях у него все что-то хрипит. В постели лежит… А ведь во всем ауле никто так не умеет играть на сыбызге, как он. Заслушаешься, как ударит по струнам. Да и во всей округе нет такого сыбызгиста, как Каипкожа. Сгубили его проклятые богачи… Но он не бросает сыбызгу, играет и сочиняет кюи. Недавно сочинил кюй «Раскололся лед». У самого у него, когда играл, слезы по щекам текли, – видно, вспоминал ту морозную ночь, когда окунули его в прорубь. Здорово играл, словно ночным морозом веяло от сыбызги. Густой, глуховато-заливистый звук то лился медленно, плавно, то вдруг скрипел, как снег под полозьями. Люди даже ежились от холода, такое впечатление производил кюй. Слушаешь, и будто пронзает тебя насквозь стужа. Так иногда зашумит сыбызга, как лед в крещенские морозы… Нет, никогда я не встречал такого сыбызгиста, как наш Каипкожа! А его кюй «Нар иген»?!. Абеке, я попрошу Каипкожу сыграть его для вас. Жаль только, что он сейчас очень болен. Но, даст аллах…

– Байеке, про сыбызгиста потом… это длинная история. Ты давай про бесчинства казаков, – перебил продавца Хажимукан.

– Хорошо… Дальше, значит, вот что было. Народ решил рассказать волостному, какие чудовищные зверства чинят казаки вместе с баем Шораком над рыбаками, чтобы он пресек их самоуправство и вернул озеро. Надеялись, что волостной поможет. Правда, не все, кое-кто посмеивался: дескать, ждите, может, и дождетесь… Некоторые предлагали жаловаться прямо уездному. Были и такие, которые говорили, что нужно подавать прошение самому белому царю, потому что ни уездный, ни волостной ничего не смогут сделать, ведь они тоже богатые. Разве ворона вороне станет клевать глаз?

Подали жалобу и туда и сюда, а ни от кого помощи не дождались – ни от уездного, ни от самого белого царя. Никакого ответа от них не было: ни плохого, ни хорошего. Жалоба наша как в воду канула. Зато в аул безо всякого приглашения прискакали жандармы с урядником…

– Это после праздника курбан-айта [31], что ли? – спросил Хажимукан, бросив сеть на землю.

– Да, да, как раз после курбан-айта. Скандал-то был в самый праздник, а уж жандармы потом приехали… Абеке, казаки, отобрав озеро, оскорбили наших аульчан. А сколько еще унижений пришлось перенести бедным рыбакам, да и сейчас приходится. Все это в душе накапливается, но настанет время – прорвется наружу. Тогда ненависть, как степной пожар, от искорки разгорается. Вот такая вспышка у людей и была в самый день айта. Зима суровая стояла в тот год. Лед окреп, санные дороги по Шалкару легли – все как полагается. Наши люди с утра до ночи на озере батрачили на Макара и Шорака, тянули сети. В день айта никто не вышел на работу, грех в этот день трудиться – священный праздник. Собрались всем аулом и поехали в гости к соседям. Далеко растянулась вереница конных и пеших. Едут, смотрят, на озере кто-то работает. Обидным, оскорбительным показалось это людям. Как можно не уважать священный праздник? Зароптали. Кто-то сказал, что надо осквернителей прогнать с озера. Ну, рыбаки сгоряча и кинулись разгонять работающих. Сначала думали просто по-хорошему попросить уйти их с Шалкара, а все получилось иначе… Я тоже вместе со всеми поскакал. Лошаденка у меня худенькая была, к тому же и не кованая. А еще такой дурной характер имела – никогда не ступит на лед. Бывало, где на дороге попадется подмерзшая лужица, обязательно обойдет. А на озеро – убей ее, не сдвинется с места. Отстал я ото всех, стою на берегу и смотрю, как наши люди окружили казаков, кричат, плетками машут. Есть хорошая русская пословица: «На воре шапка горит!» Кто чувствует за собой вину, обязательно пустится наутек. Казаков мало, а наших много. Побросали казаки сети и рыбу, вскочили в сани и – вскачь к берегу своему. Наши, значит, вдогонку, расхрабрились, ну и обида давняя вспомнилась. Догнали их и плетками отстегали как следует. Били до самого берега. Потом вернулись, поразорвали сети, раскидали рыбу и только тогда поехали дальше, праздновать…