Йозеф Томан - Калигула или После нас хоть потоп

"И многие другие, ты пишешь, избегают тебя, и ты видишь причину этого в зависти. Конечно, в наше время – а в какое не будет? – зависть является одним из проклятий человечества. Каждому она известна, ведь мы завидуем и молодости и здоровью, не только богатству и почестям. Но я думаю, мой Луций, что поступил бы как лгун и лицемер, если бы не сказал тебе, что я по этому поводу думаю. Я вижу в этом не только зависть, но и нечто иное.

Твоя семья, твой род восходят к славным предкам, гордящимся Катоном, столетия на своем щите носили они символ республики. И твой отец гордился этим. Ты первый Курион, изменивший ему."

Молнии Юпитера! Как он со мной говорит? Разве я мальчик, которого может поучать кто угодно?

"Я слышу твою реплику на мои слова, Луций: "Разве ход событий не говорит в мою пользу?" Да. Ты прав. Ты раньше, чем все мы, понял величие императора, которому мы благодарны за неоценимые дары. Однако многие люди считают, что всегда следует уважать верность и бескомпромиссность. Я сам всегда придерживаюсь мнения, что только просвещенный монарх способен управлять империей. Здесь ты абсолютно прав, что идешь за Гаем Цезарем. Но тот факт, что ты сразу достиг почестей, неслыханных в твоем возрасте, наверняка восстановил против тебя тех, кто в таком способе перемены жизненных точек зрения видит вероломство и корыстолюбие…"

Луций бросил письмо на пол и в бешенстве стал топтать его. Вероломство!Корыстолюбие! Верность, даже если она означает ошибку и несчастье!

Олимпийские боги, какая тупость и отсталость! Какая дерзость! Ты тоже глуп, мой философ! Ты так же завистлив, как и все остальные! Успокоившись, Луций поднял письмо, расправил его и прочитал дальше:

"Увижу тебя на состязаниях в честь дня рождения императора. Это ясно, что в этот день я приеду в Рим. А разве можно не приехать. Я с воодушевлением хочу отпраздновать великий день государя, который стал благословением для народа…"

Луций спрятал письмо, чтобы его не нашла мать. Послал раба к Приму Бибиену и Юлию Агриппе, приглашая их сегодня вечером в лунапар "Лоно Венеры", куда, как говорят, поступил новый товар: великолепные куртизанки из Александрии. Объятие такой женщины – река забвения, а в этом он нуждался в первую очередь.

Золотая труба сверкает на солнце. Лоснятся надутые щеки трубача. Визг трубы прокладывает дорогу обеим повозкам. Ту-ру, ту-ру-ру!

Сбруя черной кобылы, запряженной в первую повозку, расшита блестками, на голове ее султан из розовых перьев фламинго. Цокают копыта по каменным плитам Кассиевой дороги. В повозке, размалеванной красными цветами, трясется на поклаже Лукрин в зеленом тюрбане на голове и трубит время от времени. Рядом с ним сидит Волюмния, у нее в левой руке вожжи, в правой кнут.

Тяжело груженные телеги с товарами из Рима съезжают на обочину, чтобы пропустить вперед этих сумасбродов, возчики пялят на них глаза.

Волюмния разукрашена, как ярмарочный балаган. На ней индиговый плащ с серебряными звездами, в волосах красные бантики, в ушах огромные жемчужины, плащ скреплен золотой пряжкой, на толстой голой руке браслет из слоновой кости.

Крестьяне останавливают своих мулов и глазеют на это великолепие. Что им до того, что золото – всего лишь позолота, слоновая кость – кусок бычьего рога, а огромные жемчужины из египетского стекла. Да они и не поймут этого, ослепленные блеском мишуры.

На другой повозке, в которую была впряжена пегая лошадь с белым султаном из перьев, сидело пятеро. Кроме Фабия. сплошные недомерки, так что груз на обеих повозках был примерно одинаковый. Они не были разодеты так крикливо, как Волюмния, и все же с первого взгляда было ясно, что и они принадлежат к актерскому клану. Квирина – в зеленом сидоне, черные волосы рассыпаны по плечам, Памфила – в розовом, на белокурых волосах венок из листьев хмеля, Муран – в лиловой тунике и со взбитыми кудрями, а редкозубый Грав завернут в поношенную тогу, вид у него, как у мумии. Фабий был возницей, на плечи он накинул свой шафрановый засаленный плащ и строил рожи прохожим.

Ту-ру, ту-ру, ту-ру-ру!

Металлический рев лукриновой трубы летит вперед, предупреждая о пестрой актерской труппе, которая криком и смехом будоражит всех на Кассиевой дороге.

У каждого трактира повозки останавливаются. Актеры вваливаются и растекаются, как талая вода, закручивая в водоворот всех распивающих дешевое вино посетителей. Актеры приносят новости из Рима, они все видят, всюду суют свой нос. до всего им дело. Из каждого вытянут что-нибудь то лестью, то шуткой. Кое-кому шпильку подпустят, за сестерций заплачут, за другой рассмеются, позволят себя угостить да еще и долгов наделают, а то и курицы после них не досчитаешься.

Но вечером, когда на двух кольях натянута черная материя и слабый свет скрытых за ящиками огней освещает сцену, перед зрителями открывается красочная жизнь, безумный вихрь, огневая пляска, страстная серенада под аккомпанемент лютни, шутки такие, что от смеха живот надорвешь, – и вот уже забыт должок, а курицу злой дух украл, пусть и комедиантам кусок перепадет за то, что устроили такое зрелище, такое веселье!

Каждый день на новом месте, кругом новые люди. Все менялось вокруг них, и только одно было неизменно – представление. Они играли там, где оказывались к вечеру, независимо от того, был ли это город или несколько покосившихся домишек. Фабий с шутками и прибаутками представлял своих собратьев публике. Волюмния и Грав жонглировали, Лукрин неуклюже пытался им подражать и всех смешил; Памфила и Муран изнывали в любовном дуэте, Квирина исполняла танец нимфы. Никто особенно не утруждал себя, только Фабий работал больше других.

Особенно полюбился зрителям его насмешник Саннио, хотя доставалось всем от него изрядно. Никому спуску не давал.

Фабий умел еще до представления, сидя в трактире, заставить людей разговаривать по-свойски и вытянуть из них всю подноготную, он нюхом чуял и мотал на ус, кто у кого в печенках сидит, кто кому свинью подложил, словом, выведывал больное место каждого. А вечером зрители лопались от хохота, когда Саннио с обсыпанным мукой лицом, с карминными губами от уха до уха, в заплатанной дерюге и дурацком колпаке вытаскивал из публики ничего не подозревавшую жертву. Ха-ха! А сосед-то наш, Эмакс! Купил вола по дешевке, а уж как доволен-то был своей хитростью, даже на вола венок нацепил, будто это драгоценность какая, а привел домой – оказалось, дармоед! А вот сосед Делий, ребятишек своих посылает у соседей инжир воровать! А вот… Но злорадный смех крестьян замирал, едва Фабий брал на мушку их собственные грешки. Они начинали беспокойно ерзать, кому приятно слышать о себе то, что стараешься утаить, но Фабий ни перед кем не оставался в долгу. Каждый получал свою долю, и в конце концов это примиряло всех. освежало атмосферу, словом, приносило пользу.