Йозеф Томан - Калигула или После нас хоть потоп

Запыхавшийся центурион просипел сзади:

– Не миновать. А вдруг? Смутьянов мучают, целыми часами рвут тело на части, целыми часами, прежде чем… понимаешь?

Фабий вздрогнул:

– Понимаю.

Камилл шептал:

– Сейчас подойдем к развилке. Мы пойдем прямо, а дорога направо ведет к утесу. Там близко. Оттуда сбрасывают… ну, ты знаешь. Если ты поторопишься, то будешь там в два счета. Я их задержу, а ты прыгай – и дело с концом, без мучений.

Фабий пошел еще медленнее.

– Почему ты предлагаешь мне это? Ведь тут речь идет о твоей жизни.

Центурион заколебался:

– Ну… так… – и грубо добавил:

– Ты что меня допрашиваешь? – А потом настойчиво:

– Скажи, хочешь?

Фабий минуту помолчал, глубоко вздохнул:

– Не хочу, мой милый. Пусть будет, что будет. Но я все равно очень благодарен тебе. Как тебя зовут? Камилл? Хорошо. Слушай, Камилл, как будешь в Риме. сходи в Затиберье. Спроси моего отца Скавра. Он тебе покажет, где живет моя девушка. Квирина ее зовут. Запомни! Квирина. Отдай ей это кольцо. Я получил его от тетрарха в Антиохии. Красивое кольцо, золото и агат, как ее глаза. Пусть останется ей на память. И кланяйся ей.

И отцу кланяйся.

– Передам и скажу, – заикаясь, произнес центурион.

Фабий протянул к нему связанные руки, и Камилл неловко снял кольцо, делая вид, что осматривает веревку.

– Но у меня нет второго для тебя. Чтобы ты выпил на моих… в память обо мне…

– Ты что ж думаешь, актер? За это пить? Некстати ты шутишь, – обиженно сказал Камилл.

– Кто идет? – раздался в темноте голос.

Перед ними вспыхнули факелы. Под факелами стояли здоровенные стражники-германцы.

– Центурион Камилл и восемь преторианцев, согласно приказу, ведут Фабия Скавра к императору. – И тихо добавил, обращаясь к Фабию:

– Положись на меня, кольцо отдам кому надо. И все передам…

Ночь все тянулась. Предвесенняя, холодная, напоенная запахом моря.

Положение звезд на небе указывало, что после полуночи прошел час.

Бледно-зеленая, покрытая пятнами луна была похожа на шляпку поганки, торчащей из мха.

Император между тем лег и уснул. Нужно ждать, когда он проснется.

Камилл отвел Фабия в помещение, где сидели стражники. Восемь преторианцев неотлучно были при нем. Все молчали. Камилл поднес чашу с вином к губам арестованного. Фабий сидел на скамье и смотрел на пламя факелов. Их свет напоминал ему глаза Квирины. Счастье мое! Счастье мое, ты не было долгим!

Он вновь переживал часы, проведенные с ней. Этим он скрашивал ожидание, но на воспоминания о любви легла тень, и ожидание сгущало ее. Час, два, четыре. Приближался рассвет, когда его повели к Тиберию.

Император сел в обложенное подушками кресло из кедрового дерева.

Бледное, со следами страданий и страстей лицо испугало Фабия. Он понял: ему конец. Удары волн, шум которых доносится сюда, отсчитывают последние мгновения его жизни. У него подогнулись колени. Я паду ниц, я буду просить и плакать, буду биться головой об пол, может быть, он смягчится!

В голове мелькнула мысль о Квирине. о театре. Ему почудилось, что к нему прикованы глаза Квирины, глаза сотен людей, для которых он играл.

Фабий сжал кулаки. Я не буду плакать. Не буду просить! Он заставил себя успокоиться, отбросил ненужные мысли. Смотри-ка, вот откуда управляют миром. Этот старик в пурпурном плаще шевельнет рукой, и пурпур крови окрасит мрамор. Сейчас он заговорит, будет спрашивать. Говорить что думаешь, лгать, не лгать – все едино. Приговор не изменится.

Тиберий из-под прикрытых век рассматривал актера. Он почти никогда не оказывал плебею чести говорить с ним. Отчего же сегодня ему захотелось сделать исключение? Каприз. Так вот он, слишком разговорчивый герой фарсов, который высмеивает власть имущих. Он бледен. Знает, конечно, что с острова ему не вернуться, и все-таки держит голову прямо и смотрит мне в глаза. Ну, приступ отваги. Бывает, а после приходит отчаяние и начинаются вопли. Тиберий нахмурился. Он любил наслаждаться страданиями осужденных.

Не потому, что был кровожаден. Он мстил за то, что сам был наказан судьбой. Сейчас ты начнешь извиваться, как прикованный к скале Прометей.

Император жестом удалил стражу и произнес:

– Ты играл в театре Бальба мим о пекарях?

– Да, – ответил голос, силившийся быть твердым.

– Ты играл героя из народа, как я слышал: посмотрим, что ты за герой.

Всякий скажет, что актер – это ничтожество.

Взгляд Фабия метнулся в сторону. Долго ли я выдержу? Много ли удастся снести и не унизить себя? На чем сосредоточиться, чтобы превозмочь боль, которая его ждет? Он старался избежать императорского взгляда.

– Зрители хотят, чтобы у нас каждый день было новое лицо. – Он пожал плечами. – Поэтому в конце концов у нас не остается никакого…

Во взгляде императора было презрение. Змея. Скользкая змея. Хочет найти щель, в которую можно уползти.

Под сросшимися бровями Тиберия сверкнули жесткие глаза.

– Кто сочинил этот фарс?

– Я.

– Ты, – тихо и угрожающе произнес император. – Мне не сказали, что ты к тому же еще и поэт.

– Убогий рифмоплет, господин, жалкий невежда.

– Которому нравится выбирать высокие мишени для шуток, – перебил император. – В чем там было дело?

Фабий напряг внимание:

– Твои доверенные, конечно, рассказали тебе…

– Отвечай!

– Речь шла о пекарях и эдиле.

– Аллегория?

– Кое-кому, возможно, почудилось сходство с римскими сенаторами…

– А тебе? Только не лги!

"Лгать я не буду", – подумал Фабий и сказал:

– Тоже.

– Откровенно. А что тебе не нравится в сенаторах?

Фабий заколебался. Как это сказать? Он и сам толком не знает. Всем его зрителям что-то в них не нравится. Он ответил:

– Что мне в них не нравится? Об этом говорится в пьесе, мой господин.

Господа в сенате решат: повысим цену на хлеб на три асса. Богатый пекарь сдерет эти три асса с пекаря победнее, тот – с нас, а мы? У нас не хватает на хлеб. Откуда это пошло? Сверху…

На прыщавом лице Тиберия появилась легкая улыбка. Смотри-ка, ничтожный гистрион. Ничего не значит для истории, а понимает игру этих ворюг. Ворюг, надевших личину добродетели, а ведь они могут раздавить этого червя. И он решается говорить правду не только десяткам тысяч зрителей, но и ему, императору. Тиберий знает цену правды. Он знает, что это дорогой товар, который даже владыка мира не сможет купить ни за какие сокровища. Все и всегда ему лгали. А этот человек не боится говорить то, что думает.

Императору пришло в голову, что происшедшее в театре Бальба подрывает общий порядок. но злорадство по отношению к торговцам-сенаторам взяло верх над государственной осмотрительностью. Он без гнева проговорил:

– Ты бунтовщик, Фабий Скавр! Ты слишком далеко зашел.