Чарльз Кингсли - Ипатия

– Раскрывать ворота?

– Да. Ты, Годерик, с дюжиной молодцов, держись наготове под восточным портиком, а ты, Агильмунд, с другой дюжиной, займи западную половину двора и жди на кухне моего боевого клича. Смид с остальными тихо, как Гела [142], последует за мной через конюшни, к самому входу.

Спускаясь по лестнице, воины столкнулись с Мириам. Изнеможденная, едва переводя дыхание, она упала на пол, когда ее толкнул Филимон. Все время пролежала она в бессознательном состоянии и только теперь с усилием приподнялась. Ее ждала гибель. Она понимала, что конец ее близок, и смело приготовилась к смерти.

– Схватить колдунью! – свирепо приказал Вульф. – Схватить соблазнительницу героев, виновницу всех наших бед!

Мириам взглянула на него со спокойной улыбкой.

– Колдунья давно уже привыкла к тому, что безумцы взваливают на нее последствия собственной похоти и лени.

– Добей ее, Смид, сын Тролля, чтобы она догнала душу амалийца.

Смид замахнулся, но не вынес взора страшных глаз старухи, устремленных на него из глубины впадин. Топор скользнул в сторону и задел только плечо Мириам. Она пошатнулась, но не упала.

– Довольно, – спокойно произнесла она.

– Проклятая колдунья лишила силы мою руку, – заметил Смид. – Пусть уходит. Никто не скажет, что я дважды ударил женщину!

Мириам спокойно завернулась в шаль и твердой поступью сошла с лестницы. После ее ухода воины облегченно вздохнули, точно освободившись от отвратительных сверхъестественных чар.

– Ну, – вымолвил Вульф, – теперь по местам и за дело!

Толпа уже более получаса тщетно осаждала дом. Высокие стены, прорезанные в верхних этажах немногочисленными узкими окнами, превращали здание в неприступную крепость. Но вот распахнулись железные ворота, и передним рядам открылся вход в пустой двор, залитый ярким лунным сиянием. Сначала чернь отступила, охваченная неопределенным страхом и смутно подозревая засаду. Но передних теснили задние ряды, и громилы наводнили двор, в бессмысленной ярости колотя стены и колонны.

Когда двор заполнился народом, вооруженные отряды с обеих сторон бросились к воротам, чтобы отрезать путь остальным. Ворота опять сомкнулись, и дикие звери Александрии попали в ловушку.

Началась страшная резня. С трех сторон ринулись на громил готы, кольчуги и шлемы которых защищали их от неумелых ударов плохо вооруженной толпы. Рубя направо и налево, готы пролагали себе путь сквозь массу живых тел, бывшую не в состоянии прорвать их строй. Правда, греков приходилось по десять, а то и более, на одного врага, но что значат десять дворняжек против одного льва?..

Луна поднималась все выше и выше и, казалось, равнодушно взирала на расправу мстителей. А булавы и мечи все продолжали разить. Когда стало несколько просторнее, готы стащили все трупы к темной груде тел посреди двора, на которой восседал Вульф, воспевая доблести амалийца и славу Валгаллы.

Звуки лютни смешивались с воплями раненых, и дикая мелодия росла и ускоряла темп по мере того, как свирепел старый бард, словно издевавшийся над звучавшими кругом криками ужаса и агонии.

Таким образом, в ту же ночь кровь Ипатии была отомщена людьми и событиями, не имевшими к девушке никакого отношения. Но возмездие все-таки было неполное. Петр-оратор и его главные соучастники укрылись в святилище Цесареума, у алтаря. Испуганные бурей, ими же вызванной, и страшась ответственности за осаду дворца, они предоставляли черни полную свободу действий. Убийцы избежали меча готов, чтобы подвергнуться более ужасной каре.

Близилась полночь. Рафаэль сидел уже более трех часов в комнате Мириам, тщетно поджидая ее возвращения.

Он хотел получить обратно унаследованное им богатство, немедленно отправиться в Кире ну и уговорить старую еврейку, чтобы она уехала вместе с ним. Он надеялся, что со временем, в новой обстановке, она смягчится и, быть может, под его руководством решится принять христианство.

Во всяком случае он решил бежать из проклятого города, независимо от того, удастся ли ему выручить свое имущество, или нет. Нетерпеливо считал он часы и минуты, которые удерживали его в атмосфере, оскверненной невинной кровью. Он изнемогал от тяжелых мыслей и не раз собирался сейчас же уехать, бросив свои богатства.

Воспоминания о своем собственном прошлом удерживали его.

Он грешил сам и вводил других в искушение, ликовал, когда ближние вместе с ним творили зло. Он изощрял пороки Ореста, потакал его низменной натуре и развращенной воле, и теперь его игрушка насмеялась над ним! Ведь это он, Рафаэль, уговорил наместника просить руку Ипатии. Он, а не Петр, был настоящей убийцей бедной Ипатии.

Но по крайней мере одно еще было в его власти. Он должен был расплатиться за свои грехи – не для того, чтобы умилостивить Бога, не для того, чтобы загладить причиненное зло, а для того, чтобы открыто исповедовать обретенную истину. И по мере того, как его план вырисовывался, Рафаэль все горячее молил Бога, чтобы Мириам поскорее вернулась и помогла осуществлению его замысла.

Наконец старуха-еврейка возвратилась домой. Он слышал, как она медленно прошла в переднюю и, узнав от девушек о прибытии Рафаэля, приказала им удалиться. Затем она заперла за ними дверь и, выйдя, спокойно приветствовала гостя.

– Здравствуй! Я знала, что ты придешь. Тебе не удалось удивить старую Мириам. Терафим прошлой ночью сказал мне, что ты вернешься…

Заметила ли Мириам недоверчивую улыбку на лице Рафаэля, или в ней внезапно заговорила совесть, но она воскликнула:

– Нет! Терафим мне ничего не сообщал, и я не ожидала тебя. Я лгунья, презренная, старая лгунья, которая не может говорить правду даже тогда, когда хочет. Но взгляни поласковей! Улыбнись мне, Рафаэль! Рафаэль, наконец-то ты вернулся к своей жалкой, бедной, грешной старой матери! О, улыбнись мне хоть один раз, мой прекрасный, горячо любимый сын!

Она бросилась к нему и прижала его к своему сердцу.

– Твой сын?

– Да! Мой сын! Теперь ты по-настоящему мой! Теперь я могу это доказать! Ты сын моего чрева, несмотря на некогда данный обет целомудрия. Ты мое дитя, мой наследник, тот, для кого я работала и копила деньги в течение тридцати трех лет. Скорее! Вот мои ключи! В той комнате мои документы; все мое достояние принадлежит тебе. Твои драгоценности в сохранности и закопаны вместе с моими. Негритянке, жене Евдемона, известно место. Я потребовала от нее клятвы над ее маленьким деревянным идолом, и она честно сохранила тайну, хотя она христианка. Обеспечь ее на всю жизнь. Она укрывала твою старую мать и заботилась о ее безопасности, чтобы Мириам удалось увидеть сына, – тебя, Рафаэль! Но ее мужу – носильщику, ничего не давай: он бездельник и бьет жену, Ступай скорее! Забери свои богатства – ив путь! Или нет! Погоди еще минуту, – мои глаза должны перед смертью нарадоваться на сына, на мое любимое дитя!