А. Сахаров (редактор) - Екатерина Великая (Том 2)

Потёмкин был вне себя. Но он хорошо знал, как сердечно относится Екатерина к красивому, гибкому, но рано испорченному юноше. В каждом письме она писала об этих двух братьях, просила содействия, чтобы «со временем вывести в люди Валериана», этого «писаного мальчика», как она выражалась. Напоминала, что ей будет приятно, если Потёмкин проявит больше ласки к Платону во время предстоящей их встречи.

От Платона Зубова, конечно, по настоянию, а может быть, и под диктовку самой государыни, приходили весьма почтительные и дружеские письма. Всё это обязывало светлейшего, и он вынужден был быть любезным по отношению людям, которые, в сущности, были ему опаснейшими и смертельными врагами.

Но даже этот необузданный человек, избалованный временщик принуждён был покориться мягкой, ласковой, но такой неумолимо тяжёлой руке, какою Екатерина правила всем и всеми, кто только находился вокруг неё, в тени её трона…

Вместе с январской метелью, свежий и розовый, как морозное утро, примчался в Петербург Валериан с радостными вестями о завершённых победах, о новых ударах, какие Суворов и его сподвижники собирались нанести врагу.

– Весьма рада вас видеть, поручик, а со столь приятными вестями особенно, – ласково, нежно, как родного, встретила Екатерина юного гонца, от которого, казалось, ещё веяло пороховым дымом и жаром битвы.

– А я несказанно счастлив видеть вновь ваше величество в добром здравии и столь цветущем виде!

– Всё благодаря победам, которыми, как дождём, орошает мою душу славное войско российское и его вожди, мой маленький льстец! Давайте ваш пакет.

Пока государыня с довольным видом, покачивая головой, читала донесение, адресованное на её имя князем, братья отошли в сторону и тихо о чём-то толковали.

– Увидим, – с неприятным, злым выражением лица сказал Платон, – чья возьмёт! Теперь же осторожно заведи об этом речь, когда государыня станет расспрашивать обо всём…

Не успел он договорить, как Екатерина обратилась к Валериану:

– Великолепно! Хотя классическая реляция чудака нашего, графа Александра Васильевича, и не уступает этой по силе, зато находим в последней подробности, драгоценные для меня и для российской истории. Знаешь, мой мальчик, – по-дружески обратилась она к Валериану, – я успела разработать новый план. Гляди, и ты попадёшь туда, если будешь вести себя хорошо. Не обижаешься, что я с тобою так? Чаю, ты себя уже взрослым мужчиной полагаешь?.. А я так рада нынче, что на всякие дурачества готова! Ну, всё рассказывай мне, что там и как… Нет, – сама перебила себя Екатерина, – французы мои каковы! Князь светлейший для «Дама Дереже», как он его кличет, просит шпагу золотую… И для герцога Ришелье… Да этому ещё Георгия солдатского. «Мол, оказали чудеса храбрости…» Любезный народ, французские дворяне. Умеют платить за доброе гостеприимство и себя прославить… Да что они там натворили, говори, мальчик. Всё по порядку…

– Дрались хорошо, государыня. И наши герои, молодцы. Да как-то просто всё у них выходит. Идёт наш, дерётся, умирает. И не видно ничего. Как будто так и надо. Встал, перекрестился и пошёл. А у них иначе. Вот этот хоть бы… Рожа домашняя. Простите, государыня: Роже де Дама… 11 декабря мы приступом пошли. Морозище здоровый. А он вырядился, как на бал: кафтанчик, перчатки, шляпа. Шпагой машет, вперёд рвётся. Первый на вал впереди своего отряда взошёл… Уж назад нас труба позвала, когда дело было кончено… Тут и встретил нашего шевалье лакей с плащом на руке. А Роже и говорит: «Как кстати! После жаркого боя прохладно стало на улице!» Ну, конечно, об этом только и речей было по лагерю… Герцог Ришелье идёт и свой кивер перед глазами держит. А в кивере – дыра от турецкой пули. И сапоги свои модные порвал на приступе… А уж не взыщите, государыня, кюлоты [161]клочьями висят! Взбирался где-то на вал, а сукно нежное, ну и не выдержало.

– Зато и турки не выдержали! Уж так и быть, всё сделаю, как пишет светлейший. Своих не забуду… Особенно графа Александра Васильевича. Но и гостей почту. У меня они тоже тут, чужие, лучше своих управляются. Про Нассау, поди, и туда слухи дошли… Золото, не начальник! И удачливый. Это самое главное. Верная пословица на Руси: «Не родись умён, красив, а – счастлив». Ну и помельче есть тоже люди нужные. Капитан мой Прево де Лоньон так берега укрепил, что врагам и носу сунуть невозможно! Де Траверзэ – чудесный командир… А помнишь Ванжура?

– Как же не помнить! «Двадцатидневный», каковы его матушка, звать изволили.

– Ох, милый! Сорокадневный уж он теперь. А то и поболе… Помер! Да, да… Не печалься. Смерть – дело такое, что её никто не минет. Жалеть надо, а грустить что толку… – утешала Екатерина юношу, а у самой крупные, частые слёзы лились из глаз. Но она их быстро отёрла и продолжала: – Да умер-то как, забавник наш! И тут начудил. Вот слушай. Пустила я отряд башкир для сторожевой службы на берегу. Шведы их как чертей боятся. А мне того и надо. И баталия была на море. Потом сухопутные стычки. Наши десант высадили шведов догонять, которые наутёк пошли. Ванжура славно бился на море. И с отрядом высадился. Да, уж не знаю как, отбился от своих, от моряков. Чай, тут девчонка какая замешалась. Любил он их. Глядь, башкиры патрулём наскакали. Видят: не русская одёжа. За него. Лопочут что-то по-своему. Он по-русски плохо. Своё им несёт. Так, почитай, с полчаса дело шло. Он ершится. Они в задор вошли. Думают: пленник, а какой задира. Да взяли и прикололи его! Уж я так плакала… Ну а ты дальше рассказывай: светлейший что?

– Всё слава Богу. Хотя по несчастью, полагать надо, нездоров был… И до боя, и после баталии, почитай, не появлялся к войскам, и не принимал никого… Доклады по суткам, по двое лежали без резолюции… Мрачен очень светлейший…

– И с солнцем затмения бывают. А ты старших не осуждай. Молод ещё.

– Храни меня Господь, ваше величество. Я лишь говорю всё, что видел, не смея утаить от матушки от нашей ни малейшего, хотя бы и против себя самого. А к князю Григорию Александровичу я со всякой любовью и респектом [162]отношусь, памятую, сколь много он для государыни моей, для родины хорошего совершил.

– Вот, вот. Помни этой, мой мальчик. И я тебя ещё больше за то любить буду. Ну, а теперь говори, не тая, как начал. Вижу, правду ищешь, а не во вред кому.

– Да я и сказал, ваше величество. Мрачен очень князь… И не то чтобы нездоровье большое. Духом, говорят, тоскует…

– Это бывает у него. Вам сказать могу. Он о далёком часто думает. Старше я его. Могу раньше умереть… А с сыном, с Павлом, у них вражда большая. Так я думаю, из этого вытекает многое. И в архиереи он уж у меня просился. Надумал, что лицо духовное будет и для моего наследника недосягаемо. А того не хочет понять, верить боится, что я сумею иначе его страхи успокоить… Что я могу… Ну, да о том в своё время потолкуем… Только и всего?