А. Сахаров (редактор) - Екатерина Великая (Том 2)

Вашего Императорского Величества всенижайший, всепокорнейший подданный и внук

«Ну, вот и хорошо! – подумала Екатерина, глядя на ровные, чёткие строки письма. – Немножко холодно. Но дело такое, что нежности тут были бы не к лицу. У мальчика есть такт. И как он мило пишет. Интересно, кто поправлял ему слог. Лагарпа нет… Верно, Чарторыйский… Но теперь главное сделано! Хвала Небу!»

И она долго вглядывалась в текст письма… По-французски князь писал тоньше и связнее, чем по-русски. Даже на её собственный почерк похож почерк внука…

Если бы и правление его было похоже по удачам на её царствование…

«Тогда счастлива будет воистину Россия», – со вздохом подумала Екатерина.

Но до получения этого приятного письма, в правдивости которого и не подумала усомниться старая государыня, ей пришлось пережить немало тяжёлых минут.

На 20 сентября, как раз в день рождения цесаревича Павла, назначен был отъезд короля и герцога со свитой.

Но за три дня до того, для прекращения лишних толков и сохранения приличий, жених и невеста обменялись подарками, и было оглашено, что всё обстоит благополучно. Предложение Густава-Адольфа относительно совещания с Генеральными штатами было как будто принято всерьёз и пущено в большую публику.

Сватовство, как оповестили столицу, состоялось. Но вопрос о греческой вере невесты заставляет отложить дело на два месяца, и, конечно, будет решён Генеральными штатами благоприятно.

Общество сделало вид, что удовлетворено причиной отсрочки. Но имя княжны Александры было у всех на языке, и произносили его с нежным сожалением и участием даже те, кто никогда не видел малютки…

Красивы и богаты были подарки жениха. Он вспомнил, какие камни любит его невеста. Крупные сапфиры и изумруды сверкали в тонкой изящной оправе на тёмном бархате тяжёлых, больших футляров.

Ничем не выдала своего отчаяния девушка, когда ей принесли подарки навсегда уезжающего жениха. Не хотелось ей при чужих, посторонних людях обнаружить своего горя.

Но едва ушли чужие, она только сказала с мольбой:

– Уберите… унесите, скорее унесите это…

И снова долгие, неудержимые рыдания потрясали молодое, нежное тело покинутой ещё до брака бедной малютки невесты.

Как ни странно, но в мрачных стенах павловских дворцов, рядом с дворцом Екатерины, где царило распутство русских вельмож и их жён, смешанное с тонким развратом, занесённым в Россию с берегов Сены, – в этом омуте уцелела такая чистая, невинная душа. Словно голубой цветок среди гнилого, глубокого болота, расцвела княжна, ещё не успела узнать жизнь и была уже раздавлена, измята руками честолюбцев и глупцов, которые не подумали, как тяжело будет расплачиваться чистой душе за их ошибки и грехи…

В день рождения цесаревича Павла императрица поднялась с постели позже обычного времени.

Неудачи приходят всегда чередою: мелкие следом за крупными.

Два дня тому назад, желая принять ванну, Екатерина, не желая никого беспокоить, осторожно двинулась к лестнице, ведущей вниз, где ждали прислужницы, обычно помогающие ей при мытье.

Также осторожно, чувствуя, как слабы и неверны её шаги, стала спускаться она по первой, небольшой лестнице, вдруг оступилась и покатилась вниз до самой площадки.

Лёгкий крик и шум падения долетел до слуха Захара который сидел в соседней прихожей. Он кинулся к Екатерине, едва поднял её грузное тело и довёл её, тихо стонущую, до постели.

– Не говори генералу… никому… Что, лицо ушиблено? Знака нет? И хорошо… Роджерсона позо…

Она не договорила, потеряв сознание.

Но сильное тело справилось и с этим довольно легко. Пришлось пустить кровь опять; несколько синих подтёков осталось на боку и на груди.

А через два дня Екатерина уже работала, принимала министров и, как всегда, остаток вечера сидела за картами.

В день рождения Павла снова вернулась досадная немощь к Екатерине.

– Знаешь, Саввишна, – обратилась она к верной старой служанке, меняя утренний капот на дневное обычное платье, – что-то особенное нынче произойти должно. Покойную государыню видела я во сне… и матушку свою… И его… мужа… Всё мне теперь снится он. Иной раз боюся, право, в тёмный угол поглядеть к вечеру. Вдруг привидится от расстройства моего? Что станет со мною? Только гляди, строго приказываю: не проболтайся. Смеяться станут надо мной, что о таких глупостях думаю. Сама век надо всем этим шучивала. А вот под старость вышло…

– Известное дело, под старость всякий человек умнее становится. Чего раньше не знал, то понимать может, матушка.

– Вот как… А ты, видно, никогда не состаришься, если по-твоему правда…

– Ну, как не стареть? Это тебе Бог веку и красоты даёт… А мы?.. О-ох… Дожить бы скорее – и на покой. Тебя вот только жаль оставить. Кто тебя беречь станет?

– Некому, верно. Правда твоя, старая ты ворчунья… Да вот гляди… Я не мимо сказала… Гляди, – волнуясь, даже бледнея, быстро заговорила императрица, направляясь к окну, – что это? Туча… Сразу набежала… Молния сверкает… Как сильно… Гром!.. Слышишь, гром… Генерала позови… Не уходи сама. Зотов пусть, а нет Захара – Тюльпину скажи. Сама останься…

– Матушки! В жисть грозы не баивалась. А тут гляди, – заворчала, выходя, Перекусихина, распорядилась и сейчас же вернулась, поправила неугасимую лампаду перед образом, продолжая ворчать: – Что нашло? Что припало? Господи! Хоть с уголька опрыскивай, одно и есть…

– Довольно… уж всё прошло… неожиданно так, вот и смутило меня. Я ничего неожиданного не переношу. Знаешь, старая. А грозы не боюсь. Дивно только… Чудо прямое… Стой, стой… Дай припомнить… Так и есть, – снова бледнея, опускаясь в кресло у окна от внезапной слабости, забормотала Екатерина.

– Что с тобою, матушка? Али доктура снова звать?.. – встревоженно спросила Перекусихина.

Голос Зубова, вошедшего в эту минуту, прозвучал, как эхо:

– Что с тобою, матушка государыня? Роджерсона надо звать?..

– Ах, ты? Идите, идите, генерал… Пустое. Слабость небольшая. А эта дура уже тревогу готова поднять. Видите – гроза… Я говорю: в такую позднюю осеннюю пору… Я говорю, – Екатерина как-то странно улыбнулась, словно через силу, – говорю, что вспомнила…

– Что вспомнила, матушка? Не тревожьте меня, ваше величество! Вон на вас лица нет… Иди, скажи, врача позвали бы, Марья Саввишна, прошу тебя…

– Иду, иду, батюшка Платон Александрович… А вы вот спросите её, что вспомнила? Может, вздор какой… А себя, других тревожит… Вспомнила!

Ворча, ушла камеристка.

– Давно уж это. Но я не забыла… Сорок, почитай, лет тому назад… Как пришло время государыне Елисавете кончаться… в тот самый год… тоже гроза поздней осенью грянула… Вот, вот такая же сильная… И деревья трепались по ветру, и стонало в парке… И дождь хлестал… А молнии… Вот, вот, как эти… Помилуй, Господи… Как близко ударило… Грохот какой…