Владимир Личутин - Раскол. Роман в 3-х книгах: Книга I. Венчание на царство

Неронов спихнул Аввакума с телеги. Возница наддал лошадь вожжою, и телега запрыгала по кореньям. Мимо, чуть не сронив жаркими коньими боками, проехала стража. Аввакум, запоздало спохватившись, закричал вдогон: «Бать-ко-о! Как прибудешь на место, дай весть... Ждать бу-ду-у!»

...Семя – злак – зерно...

Посеялись – возросли – легли под косу.

Открылось оконце в небе, выглянул оттуда ангел и занес в свой имянник народившееся дитя.

Но однажды закрылось оконце – потухла звезда – угасла свеча.

Всё из земли и всё в землю.

Но для чего-то ведь скопился люд в единую груду, неутомимо храня кровное и сердечное родство, обустроился, обзавелся гобиною и порядком, кромами и лавками, царем и войском, церквами и кружечными дворами, палачами и тиунами, языческими идолами и душевными праздниками, нищими и святыми праведниками: сбился под одно ярмо, впрягся согласно в колымагу, подноравливаясь к единому ладу, подставил плечо под крест Христовый, чтобы дружнее было тащить его на Голгофу.

Зри круга начертание – о нем же святой Авва учит: жизнь – смерть – жизнь.

Неужель для того скучился с покорностию русский народ, чтобы только кормить волостелей и тянуть тягло? А платит тяглый люд постоянно: дани и оброки, деньги на выкуп пленных (полоняничные) со двора по восемь денег, со дворов служилых по две деньги; стрелецкие деньги, ямские, на корм воеводе, в подмогу подьячим, сторожам, палачам, тюремным и губным целовальникам, на строение воеводских дворов, губных изб и тюрем; в Приказную избу на свечи, бумагу, чернила и дрова; прорубные деньги за позволение зимою в прорубях воду черпать, платье мыть, скот поить; чинить крепости, строить мосты; да для ратных людей собирают со всего Русского государства двадцатую деньгу серебром; а еще взимают хлебные запасы рожь и муку, и сухари, и толокно, и крупы, и мясо, и соль, и вино со всяких вотчинников и помещиков, с крестьянских дворов и бобыльих и велят везти в порубежные земли, где война ведется, иль войско стоит, иль рать затеивается, а коли далеко, то берут деньгами.

Неужель для того является на свет мил человек, чтобы неустанно биться над пашнею, обильно поливая ее потом, тянуть из нее живые соки, а после те соки перегонять в равнодушную деньгу, а после ту, рубленую и чеканеную, меховую и золотую, медную и дармовую, серебряную и потную, разбойную и потешную, последнюю и смертную – гнать, гнать, гнать в невидимую народу мошну, в подвалы и кади, столь ненадежные, податливые для всякой охочей твари, строящей подкопы и норы, в кои и утекает в неведомые уже места русская сила.

Господи!.. зачем рождаться для такой нужды, тоски и скуки, для столь бесполезного занятия, для утех беспамятной утробы своей, коли сама-то копейка – предательское колесо; деньги, точно пустынные барханы, кочуют из подвала в подвал; будто перекати-поле носятся по земле, страшась надолго задержаться в чьей-то мошне. Деньги – это явленый бес, и не в его же услугу поступать с подъяремной выей, чтобы после нищу, и нагу, и босу лечь под гробовую доску, ибо по смерти ничего не надо, да и ничего не прихватишь с собою, окромя своей Души...

Русский человек и буйничает-то, и задорится самохвально, и бражничает, в хмельном угаре поклоняясь всем богам кряду, и вольничает без удержу лишь для того, чтобы, образумясь, еще глубже задуматься и озаботиться своей душою. А за-ради этой заботы простится всякий, даже немыслимый грех.

Ибо все идет мимо, токмо душа – вещь непременна...

...Никон прогнал меня, Аввакума Петрова, как бродячего пса, как латинянина с соборной паперти, как опойцу из кружечного двора. Даже с последним холопом так не обходятся. Ишь ли, он видеть не захотел и гневается. Из сеней патриаршьих велел вон выпинать: де, он Юрьевского протопопа и прежде не знавывал и нынче знать не хощет, а коли тот станет и дальше шататься по Москве, то велит ябедника засадить в темницу, как тех двух дьяконов, что ныне в Сергиевом монастыре плачутся в особой избушке без еды и питья.

Это что за причуда? государь с государыней меня жалуют, а подпятник царев, слуга вернейший, коего царь за хоботье вытащил на свет белый из ямы, вдруг вздивияв на меня, с крыльца своего пехает, нарочито предав старое знакомство. Верно, что всего однажды встренулись в доме Ртищева, ну ладно, тогда же и поцапались, как дикие коты. Он напротив, ну и я не уступил. А что? был будто бы верным иосифлянином, о Руси плакался, а тут на... зашатался, как трухлый обабок. Оба хулили упадок веры, беспутство и безмерное пианство, но при этом Никон все на киевского Петра Могилу да на Сатановского упирал, на патриарха Паисия, не чая в них души, уповал на их крепость и подмогу, а он, протопоп, Русью возгоржался да утыкивал митрополита тем, де, негоже прокусывать себе подпятные жилы, чтобы после осесть на лавку сиднем, когда всякий чужестранный шишига, улестив поначалу обманчивыми речами да сахарной головой и кубком романеи, после станет тебе же в рожу плевать...

Ненавистничает Никон: де, отчего я памятку на него государю составил. Злопамятен патриарх и ерестлив, как царь Неврод, и теперь не успокоится, пока со свету не сживет меня иль в ноги не паду. А вон этого хощешь? Хрен тебе с маком. Даже заяц, коли на уши ему наступить, и тот на волка загрызется. Окружил Никон себя лазутчиками и душегубцами, кои готовы своими руками кровь проливать, заслонился клеветниками и навадниками, что мучимы бесами: они-то все у тебя вылижут усердно, что ни подставь им, да и возрадуются, воспев: ой, сладко!

Но и Стефаний, друг сердешный, тоже хорош. Давно ли Неронов с Москвы съехал, а духовник об него и ноги вытер. Иль ушел в потаи, страшася святительской мести? иль душою всяко ослабел, потерявши друга? О, юдоль наша плачевная. Написал государю челобитную, прося о помощи: ведь как умолял Стефания снесть в Верх, открыть очи Алексею Михайловичу на тернии наши, ибо стеснены мы ныне, как овцы посреди волков. Крещения православного греки не имеют, ни следа христианского в них нет во всех, чернецах и бельцах, и горше они, злее, чем татарове. Сами продались латинам и турскому махмету и нас хотят продать за презренное злато... А Стефаний не только не снес государю, но как признался, что в ларь ту бумагу скрыл подальше от глаз, одного вида ее боясь. Как не вспомнить тут Давыда богоотца, что рекл: не надейтеся на князя на сына человеческого, в них нет спасения.

Но, однако, хорош лазутчик, умаслил меня сковородником по лбу. От царя, сказывал, утаил мою грамотку, страшась гнева, а Никону-то объявил за моей спиною. Бедный Иоанн, оставь упования свои и хлопоты издалека о церковной порухе. Ты подобен Павлу апостолу, благодать устны твоими действует, яко же Павловыми. Но тут, на Москве, уже слаялись борзые. Добры законники церковные, что наши земские ярыжки: что им велят, то они и творят. Прикажут им гнать смиренного человека в шеи, они и рады стараться. И неуж я один остался с раскрытыми очима, как часовенка придорожная сиротская? И скоро рухнет православная вера, а с нею и Русь. И никого не поразит в самое сердце это переменение света? Никто не восплачет, не застонет, не возрыдает, не падет в ужасе ниц, проклиная тот час, в коий привелось родиться? И земля наша не содрогнется в неистовых корчах, не встанет торчком, опрокинув в тартары блудодеев, для коих кусок хлеба покажется черствее камня-дресвы?