Владимир Личутин - Раскол. Роман в 3-х книгах: Книга I. Венчание на царство

Докончить письмо Никон не успел. Тут за дверью попросился войти келейник Шушера, а войдя, объявил святителю, что в патриаршьей столовой палатке дожидаются государь с государыней.

Келейник с прилежностью помог облачиться патриарху. Поверх голубой котыги с серебряными путвицами и лиловой однорядки Никон набросил на плечи червчатый шелковый зипун, голову покрыл парчовым колпаком, опушенным соболем, придирчиво оценил себя в створчатом зеркале и остался доволен. Келейник расчесал ему костяным гребнем тяжелые с проседью волосы, обрызгал родостамом, подал патриарху единроговый посох и бесценное сокровище – Иверскую Заступницу. Государь еще не видел иконы. Никон вышел из опочивальни, крепко прижимая икону к груди и минуя сени особым переходом. Государя он нашел в трапезной пред иконостасом; благостный молитвенник, улучив свободную минутку, густым низким голосом тянул канон, слегка гнусавя в протягах от нехватки воздуха. Лицо его светилось от благочестия.

Мария Ильинишна, кротко подтягивая, неловко сидела на лавке, не зная, куда деть ноги. Никон низко поклонился, собираясь поцеловать государя в плечо, но тот опередил патриарха, приложился к его руке и с каким-то нетерпеливым жаром облобызал икону Иверской Богоматери. Царица приблизилась, не подымая взора, едва коснулась патриаршьей руки студеными сухими губами: Никон даже вздрогнул от неожиданности, словно бы вставшего из гроба покойника благословил. Царица снова была на сносях, живот заметным косячком проступал сквозь парчовый складчатый сарафан. Царь остался позади царицы, не снимая любовного взгляда с образа. Божья Матерь не точила тоску и грусть, но благосклонно улыбалась, слегка прижаливая государя, и ощутимое тепло, наплывая волнами, обволакивало Алексея Михайловича и позывало к умиротворенной слезе. Благорастворенный, погруженный в свет небесный, струящийся от иконы, он как-то пропустил начало разговора. Он лишь тогда встревожился, когда заметил, что царица вроде бы отпрянула от патриарха и надменно вскинула темно-русую головку с высокой короной волос, уряженных в шапочку из просечного золота. А ей в ее интересном положении опасно волноваться...

«Помилосердствуй, владыка, и прости! – властно сказала Мария Ильинишна и оглянулась: у нее был стемнелый, набрякший взгляд, не сулящий ничего доброго. – Господь завещал и к врагу своему относиться с любовию, а ты ближних своих, ревностных богомольников, разослал по монастырям, лишив сана».

«Не страха для и не из ненависти спровадил их, государыня, но чтобы вернулись заплутаи в лоно Христовой церкви, где вечно будут ждать их, исправившихся. Божьи человецы и великие творцы, восточные богословы и учители Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоустый, Иоанн Дамаскин, Петр, Алексей, Иона и Филипп, московские чудотворцы, завещали нам хранить истинную церковь и блюсти единую букву греческого догмата, что есть корень и ствол, и ветви православной веры. А когда я окунулся, дочь моя, в учения наших отцев и сравнил с нашими книгами, то и нашел вдруг, устрашась, как далеко же забрели мы в дебри, окруженные сонмищами „не наших“, уловляющих христианские души... Мария Ильинишна, государыня, не так страшен злодей, как эти улестители, похвалебщики и хулители, что ополчились на догматы, хоща увести истинное Слово кривым путем ошибок и заблуждений. – Никон разохотился поучать и незаметно потонул в глубоком потоке красноречия, в который раз тайно гордясь собою. А забывшись, он пристукнул посохом, невольно возжелав повадками, статью и властностью речей походить на великого государя. Призажмурясь и царственно приоткинув голову, он вдруг посмотрел на царицу, как на греховный сосуд. – Госпожа моя, – утишая голос, советовал Никон, – когда лукавый помысл мутит ум, утешься почитанием святых книг. Ибо праведник без почитания книжного все равно что корабль без гвоздей».

Напрасно патриарх забылся, ибо искренняя в вере, смиренная сердцем, лишенная гордыни православная женщина обладает тем волшебным фонарем, что высвечивает и в глухих потемках коварный умысел и самую затаенную лукавость. И государыня впервые вдруг усомнилась в святости патриарха. Уж больно хорошится, величается Никон, одеждами своими без особой нужды выделяя природную стать. Желтый свет от золотого яблока падал в лицо святителю и мельчил взгляд патриарха. Он вдруг напомнил польского еврея-менялу, что однажды допустили в Терем государыни.

«Но пастырь с каменным сердцем, что корабль без правила, – неподатливо возразила царица. – Ты дерзко прижал к груди Великую Заступницу, но не блюдешь завета: для Божьей Матери нет худых детей. Каждый для нее что свой палец. Ударь – больно. Низвергнутых тобою, патриарх, она возлюбила куда пуще тебя!»

«Матушка, окстись! Чего молвишь непотребное!» – с испугом воззрясь на Никона, сердито воскликнул Алексей Михайлович. Жена взглянула с укоризною и молча удалилась в притвор Ризоположенской церкви...

Государь закручинился, опустился на лавку, чувствуя себя виноватым. Обычно Алексей Михайлович красен, как спелая ягода, а тут на упругих щеках лимонная желтизна и в обочьях паутина ржавчины. Нет, здоров государь и полон деяний, но эта рыхлость подглазий намекает на близкий черевный недуг. Лицо Никона расцвело крапивными пятнами: он был оскорблен и удручен. Позабывшись, патриарх по-прежнему прижимал к груди тяжелый образ Иверской Заступницы, словно бы заслоняясь им от недруга. Царь потупился, жевал губами, прихватив завиток бороды. Он не решался посмотреть на собинного друга. Наконец попросил икону и, отстранясь, долго смотрел в лик Богоматери, озарившись от ее Света, а укрепившись душевно, сказал мягко, просяще, не снимая с патриарха карих удивленных глаз:

– Отче милосердный! Я тебя отметил и приблизил в бытность твою в спасских архимандритах. Заступленник ты был и жалостник для всякого русского, и не один, спасенный тобою от нужи и лиха, восплакал на радостях. Ты был верный ходатай пред Господом, и Спаситель не отказывал тебе. Но нынче не строг ли ты преизлиха к детям своим? Вот и сестра моя, Иринья Михайловна, кланяется слезно за Юрьевского протопопа, коего вогнал ты в немилость.

– Бродяга он. Паству свою кинул, чтоб ябедничать и шататься. Шатун он, а ты ему потатчик...

– Ну-ну... Но, однако, простил бы ты его. И ведь он неспроста лается, заветы блюдет, – настаивал государь, однако не теряя мирности тона.

– Нет-нет... Плут он и ловыга, пред царя крохи обирает. А приход свой запустошил и осиротил.

Никон потемнел, стуча посохом в изразчатый пол, удалился в дальний угол Крестовой палаты, где окна выходили на царицын Терем, искоса, бегло взглянул на покои государыни. Показалось, будто мелькнула там тень. Ох, не живать теперь мирно, не живать, чует сердце. Прежде-то, как из собора правишь, низко челом отобьешь, а она-то, государыня наша, всегда за цветными стеколками поджидает... Добавил глухо, не оборачиваясь к царю, напрочь забыв о смирении: