Владимир Личутин - Раскол. Роман в 3-х книгах: Книга III. Вознесение

«Пойдем же на могилки и там посмотрим, куда делась доброта тела? Где юность? Где глаза и облик плоти? Все увяло, как трава, все погибло; пойдем же, припадем слезами ко Христу».

... Пустое все, братцы, ей-ей пустое, и правы сто тысяч раз святые заступленники церкви нашей, что, презрев утехи и страсти окаянного мира, затворились от него в таежных крепях и скрытнях.

И все государевы прихилки, вся шаткость нрава его и смутные мечтания о цареградской стулке привычно терпелись, пока не взялся государь терзать русскую душу, не покусился на вековечную веру, коей и обозначался смысл земного бытования. Михайлович, свет ты наш, за заботами о вселенской церкви позабыл ты о природном естестве своем, потерялся в скидках и петлях хитрого ума восточных патриархов и папежников-униатов, надевших поверх папской сутаны православную ризу, отравился ядом сладких словес придворных виршеплетов.

Но Русь-то помнила: за бессмертную душу крепко надобе постоять. И все прозябание, все мерклое угасание до смертного савана оказалось покрыто одним часом подвига. Поднялся русский народ за спасение души своей, и такого стояния за веру не знавали самые верные христиане Европы. Православные растопили огняную пещь и, не колебнувшись, с пением аллилуйи вошли в нее. И иные затейщики дворцовой смуты вздрогнули и в ужасе закрыли глаза; иные же радостно рассмеялись, видя, как корчится в муках Русь православная, и плюнули в ту пещь; прочие же, чтобы скрыть смущение и стыд измены, спрятались за именем Господа и государя и предали новомучеников анафеме...

... Свет-царь, Алексеюшко благоверный, час твой близок, уже в тухлой крови заселилась смерть; слышишь ли, как подгуживают в ушах неземные свирели, и колотят в груди тулумбасы, и лествица, спущенная за тобою архангелом Гавриилом от Господевых врат, раскачивается от сатанинского вихоря меж атласных небесных облак. А где-то в Сибирях и по-за Камнем, в Тоболеске и Березове, и других окраинных выселках, и пригородках с городами, слободах и острожках уже гуртуются верные двуперстию, сбиваются в груд, чтобы вскоре сойти в глухие верховья Тобола, поставить там избы, обложиться берестом, порохом и сушняком, а после и сгореть вживе. В каких же райских палестинах, иль в аидовых теснинах, иль на гиблом рубеже Господевых пределов встретится тебе та первая тысяча старцев, и мужей, и жен, и малых детишек, волочащих за собою отражение земного пламени. Они пройдут мимо тебя, не узнав, уронив улыбчивый взгляд, но скалка весов с твоими грехами вдруг зябко вздрогнет и потяжелеет...

Царю метали кровь, чтобы выгнать из черев холод.

И не коновал, приходящий из Скородома, бил топориком, и не лекарь дворцовый Данилка Жид ставил банки. Но из птичьего двора привезли в Золотую палату Гамаюна, и белый сокол дважды бил клювом в государеву руку. Спустили кубок руды, почти черной, не дающей живого отблеска, и той же минутой оживел государь, принял на рукавицу белого сокола и самолично приколол на клобучок рубиновый камень.

Царь дунул в седое пуховое ожерелье, приподнял над головою царственную птицу, коей не было цены во всей вселенной, но не обрадовался от встречи, как прежде, не возвеселился сердцем, но закручинился и, раздраженный, удалился в комнату. Смутно припомнился медвежеватый поддатень с Мезени, когда-то поднесший царю дорогую птицу, но тут же и выпал из памяти.

Ныне реденько Алексей Михайлович баловался охотами, не травил британами на Москве-реке белого медведя, не скружал гонными собаками сохатого, не тешился с птицей на весенних прысках и даже брезговал лебедем, когда подавали к столу, не торкался в высоком седле с азартным сердцем, поспевая за лисой-сиводушкой, и почти забыл зверные бои. Гос-по-ди... да с ним ли все было? И неуж не страшился померяться силою с лесным архимаритом, выманивая его из берлоги, брал топтыгина и на боевые вилы, на двуострый нож. И всегда обходилось, Бог миловал.

Значит, вовсе прокис, как перестоявшее на печи тесто; сверху – вулканы, внутри – пузыри да ветры. И не стар, вроде бы, летами, хотя... Ежли бы сын Димитрий, царствие ему небесное, дожил бы до нынешних дней, то давно бы подарил внука, абы двух, и сделал бы Алексея Михайловича дедкой... Ино проснешься на ранях, вместе с жаворонком, когда солнце еще потягивается в постелях по-за Москвой-рекой, позолотив шелом Ивана Великого, и так свежо в каждом телесном суставце, словно молодильной водой окатили из серебряного жбанчика; и где привычная уже грузность осевшего на ноги тела? где одышка обвисшей по-бабьи груди? где вечный мороз по лядвиям и под пупком, словно бы льдом обложили поясницу? и уже не сквозит из невидимых щелей, и воду прочь не гонит кажинный час да через час, и утроба не тоскнет. И спальники не так мерзко храпят, и едва слышимые разговоры их полны особого смысла.

В такое Богом подаренное утро молодцем выскочишь из перины, отпахнув на сторону тафтяной полог и не всматриваясь с тоскою в небо над кроватью, писанное травами, и тайными переходами скорей к Наталье Кирилловне, чтобы попроведать молодую, пока в постелях она, да и занырнуть в сонные еще, податливые и сладкие, пахучие ее глубины... Вот и сын Петруха не припоздал; Петенька, Петушок, Петровенко, Петр – Адамант Веры явился из Боговых палестин мне в надею и подмогу. Зван был и ждан. Куражлив, криклив, любопытен, в каждой щелке его нос, дядьке комнатному досадит до слез, мотая бороду на кулачишко, а обличьем-то весь в Нарышкиных: пучеглазенек и лба много.

Но так редки нынче восторженные мгновения, так поослабли вихлявые от водянки колени, так ноют ежедень обвислые плечи, что ноги не несут по переходам и лестницам; как бы до Крестовой палаты дотянуться на утренницу.

... Покойница Марьюшка брюхатела часто, плодуща была. Прибрал ее Господь преж времен, а сыновья не заживались. Федор с мала на ноги сел, Иван – блаженного ума, хоть и чист, аки агнец. Может, у Нарышкиных кровь ядреней? Впереди-то не к радости, а к тягости. Будущему государю много здоровья надо... Бог дал путь, да черт кинул крюк. Так ладно затеивались перемены, и на вселенской патриаршей стулке уже место прочилось Никону, да вишь вот, заблажил монах, вожжа попала под хвост, а перец под губу. Мало славы повиделось мужику, захотел поперед батьки вскочить на сани. Да сразу двоим светить на небе не доведется. Иль солнце, иль – луна. Власть, разделившаяся в себе, не устоит. Сейчас из Ферапонтово плачет Никон, медведем ревет, смиренно просит: де, дай приюту, выдели келеицу на старости лет. Уже монастырей под себя не тянет, но лишь прислону, где голову пришатить. Эх, старче, друг бывый сердечный. Позабыл, взявшись за топор, что косослойное дерево нельзя колоть, пойдет топор нараскосяк, не столько дела сделаешь, сколько начертыхаешься... Ему ли не было молвлено: де, вкрутую и вяз сломаешь, а втихую и ольху согнешь. Хотел народ через колено взять. Темен мужик и упрям, втемяшилась ему былая слава за правду, а курная изобка за дворец. Зарос дремучей шерстью, сидит в своей хиже, уставясь под ноги, как леший в лесном урочище. Накрылся с головою бараньим тулупом и от своей чесночной запашины, от убийственного духа кислой рыбы и протяжных шептунов так уютно ему и мило, а весь белый свет за волоковым окном кушной зимовейки – проклятая чужая сторона, и закопченная иконка Николы угодника, где и лика-то не видать, богаче всех иноземных прелестей. Хотя и там есть много всего любопытного, чему позавидовать и перенять не грех...