Владимир Личутин - Раскол. Роман в 3-х книгах: Книга III. Вознесение

Вот она, едва дрожит на волоске чужая жизнь, готовая упасть к ногам. Чего медлишь, полковник?

Любим горбился перед толпою стрельцов с круто заломленными руками, изношенный донельзя кафтан распахнулся, из-под черной от грязи рубахи выпирали крутые лемеха ознобленных ключиц и голубовато-серая наковальня широкой груди с крохотным оловянным крестиком на засаленном кожаном гайтане.

Тут ужом подскочил к воеводе Евтюшка, что-то тихо подсказал.

«Обшарьте злодея», – велел Мещеринов.

Любима обыскали, нашли подметное хульное письмо пустозерского сидельца Аввакума, о коем уж давно позабылось...

Никанора никто бы не смог разглядеть с земли человечьим взглядом, зато он видел под собою всю Русь, убеленную снегами. Он прощался с православной отчиной, скрутив ее великие просторы в тугой свиток и поместив в себя, чтобы на вечную память отнести в горний Иерусалим. Никанор летел в Саввино-Сторожевский монастырь, на свою родину, чтобы невидимо постоять у мощей святого недремного старца, облобызать престол, возле которого столько лет верно служил Христу, ни на единую букву «аз» не отступая от его заветов. Бывало, сколько ночей они стаивали в алтаре с государем, безмолвно размышляя о вышнем, обирая оплывающие восковые свечи. Так вот и жизнь истаяла. Сын духовный, заплутав, убил своего отца.

Зима выставила мосты через реки и ручьи, и протянулись дороги во все концы державы. По ним ползли обозы, спешили паломники, брели калики перехожие и нищие погорельцы, волоклись молельники в ближайшую церкву, скакали царевы гонцы, вытаивались из лесу из потайных схоронов припухшие бродяги с дубьем, куда-то в сторону свейского рубежа попадали конные драгуны, и только мужики-христиане, пока не расчуяв грядущего вселенского горя и смрадного дыхания близкого антихриста, не собирались в ватаги в помощь соловецким страдальцам... Ох-хо-хо, бедолаги вы мои, сироты несчастные. Опомнитесь когда ли, а уж поздно станет, обратают дьяволи слуги вязками, встанут под окнами и у дверей, – и не вздохнуть, пожалел Никанор безмолвный люд. Как бы не насидеться вам без Бога. Кинет вас Господь, совсем кинет за лень вашу и боязнь.

... Но чу! Что за робкие кудреватые дымки встают из безлюдных диких мест? Это куда пробирается через лесные заснеженные распадки вон тот человеченко на лыжах и с торбою на горбе? Вон и баба украдкою спешит из деревни на росстань к тропе, пока все спят. Нет-нет, Никанор, даже и твоей зоркой грустной душе не разглядеть в суземках, в дикой тайболе, у леших озер и в распадках новые кушные кельи, крохотные выселки в две-три изобки, скиты, потайные погосты и печища, куда тонким, но неиссякающим ручейком стекаются ревнители древнего благочестия, бегущие от государева раскола.

На третий день душа Никанора прилетела в престольную, миновала все преграды Дворца, его многую сторожу и встала на пороге опочивальни. Государь увидел бывого духовника и, доставая безвольную руку из-под волчьей полсти, потянулся с кресла к двери и страшно так закричал: «Отпусти меня, от-пус-ти!» Ночью другого дня Алексея Михайловича не стало; утром его спешно отпели, положили в усыпальницу, накрыли камнем.

И что за несчастье висит над семьей Романовых?

Федору четырнадцать лет, а он уже ходить не может; ноги распухли, как стулцы, кожа на бедрах, как стюдень, пальцем надави, так и останется отечная вмятинка. В тот вечер, как отцу помереть, Федор на виоли играл, потом в бирюльки с комнатным спальником-отроком, потом яичко облупил и с удовольствием скушал; случайно посмотрел на голубоватую мякоть яйца, увидел на ней кровяной прикус, значит, снова из десен точится. Потом едва проковылял до кресла, до пятого часу ночи на аспидной доске писал розовым мелком вирши по латыни; хотел позвать учителя Симеона, чтобы прочесть сочинение, но раздумал, стер написанное. Время было позднее. Долго молился, сидя в подушках, потом, закинув руки за голову, с печалью и любовью думал об отце, страшился грядущего; наконец забылся, спал тяжело, покряхтывая и постанывая, будто старик, не знал, как ловчее умостить ноги, чтобы не тосковали. И не слышал, родимый, как шептался у двери с караульными боярин Артемон Матвеев и как вкрадчиво заперли дверь.

... Ату этих Милославских! изрядно побоярили, поели сытно, попили сладко; досталось с них и того, что поимели Двор, как свою вотчину, да и взялись огрызать каравай со всех сторон; а им лишь – послабки дай, там и мыши со всех сторон налетят в подмогу; тех же Хитровых целая стая (Анна с племянником Богданом у них за ведомых разбойников), Волконские, Куракины, Стрешневы, Долгорукие и к ним же впридачу тараканов запешных орда. У хлеба не без крох.

И пока не знают бояре о смерти государя, поспеть всюду надо, заткнуть рот, стрельцов подговорить, посулить мздою сотникам, а начальным пообещать поместья. Вроде и согласие дали; лишь бы не перекинулись с испуга.

В шелковом черном камзоле, в белоснежной сорочке с кружевами и бантом, в мягких опойковых башмаках с золочеными пряжками и в байбарековой шапочке, плотно сидящей на густых с проседью волосах, Матвеев будто только что прибежал из европейской столицы; Артемон спешил по царским переходам тайными путями, чтобы успешно сварить задуманное с Натальей Кирилловной дело; а решалось оно одной минутою, чуть не поспел – и голова в кустах.

Тем временем в детской уже спешно облачали Петрушу в алый бархатный кафтанчик с золотыми путвицами, умасливали волнистый жесткий волос французскими вотками, румянили губы и щеки; а Петруша не давался, капризил, махался расписной сабелькой, обтянутой серебряной паволокой, и чуть мамке не выбил глаз. Ну сладили, слава Богу, с дитем, потащили в Золотую палату, где собрались уже родовитые бояре. Артемон Матвеев усадил Петрушу на престол и стал увещевать бояр, чтобы они поклонились царевичу, дали клятву и признали царем. «Старший брат Федор плох, очень плох, – уговаривал Матвеев, – лежит в постели, не встает, и мало надежды, что выживет». Ребенок на престоле захотел спать, захныкал, ему надоело сидеть высоко и неловко, ножонки не доставали приставной колоды. «Больно мало дате, – думали бояре, чуя подвох, – долго мальцу расти, встанет Матвеев над всеми, безродный будет править». Тут явился от почившего государя патриарх Иоаким и сказал, что Федор благословлен покойным отцом на царствие, а князь Долгорукий над ним дядькою до совершеннолетия; сразу все возмутились поступком Матвеева, поспешили к покоям Федора, взломали дверь, в кресле внесли царевича в Золотую палату, посадили на престол и стали подходить к руке, поздравлять на царство. Мать Петруши, царица Наталья Кирилловна, и Артемон Матвеев скрылись, видя, что не смогли перехватить власть. Пересилили нынче Милославские, а против рожна не попрешь.