Валерий Лобачев - И печатью скреплено. Путешествие в 907 год

– Пусть покажет! – Лев передал кинжал этериарху.

Начальник стражи подошел к Абу Халибу так, чтобы не повернуться к василевсу совсем спиной, но чтобы загородить государя от перса. Стражники нависли над Абу Халибом.

Абу Халиб, стоя на коленях, взял свой кинжал правой рукой за лезвие, острием к груди, а пальцами левой руки – за рукоятку. Он словно пересчитывал на ней рубины, и тут рукоять постепенно стала отдаляться от груди Абу Халиба, а конец лезвия оставался на месте. Клинок вытягивался: щелкнув раз и другой, он оказался втрое длиннее прежнего, но одинаково остр по всей длине. Переходы от одной трети клинка к другой были едва различимы. На потайной части выдвижного лезвия змеились письмена – арабская вязь, похожая на смерч из знаков препинания.

– Вот здесь я ношу свои мысли. – Абу Халиб отдал кинжал этериарху. Тот, подзадержав у себя в руках, передал кинжал Льву.

– Затейная вещица, – хмыкнул василевс.

– Слепой мастер, наверное, делал, – прошептал Гуннар.

– Ты его знаешь? – удивился Абу Халиб.

Гуннар пожал плечами:

– Самое хитрое оружие обычно делают слепые мастера.

– Откуда кинжал? – проговорил Лев.

– Из Антиохии, государь.

– Прочти, что на нем написано.

– По-арабски?

– Переведи сразу на язык ромеев.

– Здесь высечена только одна строка. Я прочту все целиком:

– Теперь скажи это по-армянски. – Отец Льва был армянин.

Абу Халиб перевел. Стихи остались стихами.

– Теперь на языке моих варягов.

Абу Халиб сказал, причем так, как принято у скандинавских скальдов, – слово в стихах заменялось двумя-тремя: например, «кошелек» он назвал «желудок для золотых лепешек», а «кубок» – «кошелек вина»…

По варягам было видно: перевод им понравился.

– Похоже, что ты не шпион, прикидывающийся поэтом, а поэт, прикидывающийся шпионом, – сказал Лев.

Половина свечей погасла от хохота (василевс пошутил!)…

– Я куплю… эти стихи. – Лев покачивал кинжал, держа его пальцами за самый конец клинка.

– Я был бы счастлив подарить… – хрипнул перс.

Лев недоуменно поднял глаза на этериарха.

– Василевс сказал: куплю, – твердо и тихо изрек тот.

– Цену назначит Мраморная Рука, – добавил Лев и повернулся к выходу. Этериарх – за ним, сопроводить до постов первого пояса внутренней стражи.

Украли статую с ипподрома. Это случалось то каждый месяц, то вдруг следовал перерыв на полгода, даже на год, и опять начинали таскать, даже чаще прежнего. Статуи находили всегда: они были очень большие, а в Городе было много платных глаз. Воры были не так заметны, как статуи, выследить их было труднее, и отчаянные ночные кражи продолжались.

Полнеющий краснолицый начальник Города – эпарх – привык к этим пропажам. «Вор, стремящийся украсть солнце… Может быть, его сын будет великим полководцем?» – шутил эпарх. «Хуже, если бы воровали живых людей, но столь же высоких», – глубокомысленно ронял он на пиру. «Смотрите, как бы они не украли Золотой Рог», – издевался он над городской стражей.

Но временами собственные шутки переставали веселить эпарха. Ипподром – в самом центре города, возле дворца и святой Софии. «Хватайте всех, кто вчера надорвал себе живот!» – кричал ополоумевший эпарх. Он становился мрачным. Говорил, что надо приковывать на ночь к каждой статуе по три человека из стражи. Грозился сам спать на ипподроме.

Потом статую находили, ставили на место. Являлся эпарх. Задрав голову, тяжело дыша, смотрел на бронзовое лицо, спрашивал: «Ну, будешь еще бегать, порождение Гомера?», подходил поближе и тихо говорил: «Чушка бронзовая. На что тебя переплавить?» Напугав так произведение античного искусства, он уходил.

В эту ночь с ипподрома унесли Елену Прекрасную из зеленого эфесского мрамора. «Все течет, как говорил Гераклит, земляк этой статуи», – проворчал эпарх. Согласно его приказу о таких случаях ему сразу же докладывали. «Почему они никогда не унесут Гермеса – покровителя воров?» Но в голосе эпарха не было ни ехидства, ни философической усмешки. Он был осунувшийся и скучный. «Запереть вход в гавань! – заорал он свистящим со сна голосом. – Запереть до тех пор, пока не найдется эта мраморная языческая девка!» Теперь он повеселел, на лице выступил румянец.

Это была шальная выходка: Золотой Рог запирался только в случае военной опасности. Зачем нагонять страху на Город? Вряд ли, если принять меры, статуя могла бы незаметно уплыть на корабле. Дикая шутка – запереть залив. Купцы будут протестовать. Конечно, быстрее донесут на воров, если что узнают. И никто не решится купить краденую. Но все-таки… никого не выпускать! И не впускать…

Эпарх уже хотел крикнуть слугам, чтобы вернули стражника, который помчался с приказом эпарха. Но… крякнул, потер раскрасневшуюся шею и широкими шагами отправился в свою роскошную постель. До завтра.

Пусть пока поволнуются, запертые.

Он спал сладко, с удовольствием.

Из Галаты потянулись вслед за лодками цепи – к башне морской стены Константинополя. Говорят, нельзя видеть след корабля в воде – здесь он был виден, железный. Цепи протянулись, хрустнули замки в каменной утробе башни. Золотой Рог был отрезан от Босфора.

Кто бы мог подумать, что уже завтра в Городе заговорят о поступке эпарха как о чудесном предвидении…

1. То, что случилось сегодня, не может повториться завтра.

2. Когда сегодня станет вчера, ты поймешь его иначе.

3. То, что случится завтра, начинается сегодня.

4. Не спрашивай у завтра, где оно было вчера.

Абу Халиба оставили во дворце до утра. Его отвели спать в служебное помещение, которое находилось девятью ступенями ниже первого этажа и под хорошим присмотром. Утром этериарх должен был пойти с Абу Халибом к Мраморной Руке. Та назначит цену за кинжал, Абу Халибу выдадут деньги и отпустят на все четыре стороны. Так можно было предполагать. Абу Халиб погасил свечу, он лежал на скамье и не спал.