Григол Абашидзе - Долгая ночь

— Ты настоятель монастыря? — спросил ноион по-персидски.

— Я, — ответил Павлиа, беспомощно опуская руки.

— Кто убил нашего воина?

— Мое дело заботиться о спасении своей души и о спасении душ моих братьев. В мирские дела я не вмешиваюсь, а тем более в дела войны.

— Не прикидывайся овцой. Мы точно знаем, что нашего воина убили твои монахи. Сейчас же позови сюда убийц. А если хочешь, чтобы мы ушли и оставили монастырь в покое, ты отдашь нам также все золото и серебро, которое хранится в твоем монастыре.

— Здесь нет никакого убийцы. И золота с серебром у нас в монастыре тоже нет. Откуда у нас золото, мы нищие слуги нашего господа. Все наше богатство — это книги. И на этих полках до самого потолка, и в этих сундуках. Здесь одни только книги. Золото мудрости, серебро знаний. А больше у нас ничего нет.

— Ну-ка, посмотрите, что в сундуках, — приказал ноион.

Монголы сорвали крышки с сундуков и начали выбрасывать оттуда книги. Ноион поморщился.

— Ладно, хватит. Слушай, монах, я не умею много и красиво говорить. Пока я буду считать до десяти, ты скажешь мне, кто убил нашего воина, а также согласишься отдать все золото и серебро. После десятого счета пеняй на себя. Мы, монголы, шутить не будем, от всей твоей обители не останется камня на камне. Раз… два… три…

С каждым счетом ноион загибал палец, а взгляд его, остановившись на Павлиа, с каждым счетом накалялся все больше. Павлиа не двигался и молчал.

— …десять, — выкрикнул ноион и, увидев, что Павлиа все еще сидит, озверел. — Как ты смеешь сидеть передо мной, встать!

— Я калека. С детства у меня не двигаются ноги. Я езжу на этом вот стуле с колесиками.

Ноион уставился на странный стул.

— А ну садись. Я хочу поглядеть, как ты ходишь при помощи этого стула.

Видимо, монгола искренне, как ребенка, заинтересовала непонятная игрушка. С помощью воинов Павлиа пересел на стул. Один из них покатил стул от стены к стене кельи. Ноион глядел и смеялся.

— А ну-ка, быстрее. Быстрее его катите, — приказал он своим воинам. Раскатите, а потом отпустите.

Воины толкнули стул что было силы. Он раскатился и сильно ударился о стену. Павлиа грузно шлепнулся на пол.

Вдоволь натешившись над калекой, монгольский ноион стал злым…

— Последний раз спрашиваю: кто убил нашего воина?

— Я его убил, — спокойно ответил калека, вытирая кровь с рассеченного лба.

— Ты, безногий калека, его убил?

— Да, я его убил. За насилье, за жестокость, за невежество.

— Не рассказывай сказки! Как ты мог его убить! Ты, видно, хочешь спасти убийцу, надеясь, что тебя, как настоятеля, мы не тронем. Но в «Яссе» Чингисхана ничего не сказано о настоятелях монастырей. Мы наказываем всех. Перед нами все равны — цари и рабы, настоятели и простые монахи.

— Вашего монгола убил я, — спокойно, но упрямо повторил Павлиа.

Ноион вдруг каким-то чутьем понял, что монах, может быть, и не врет.

— Хорошо. Сейчас мы тебя накажем. А чтобы не было ошибки и чтобы настоящий убийца не остался без наказания, мы так же, как тебя, накажем и всех остальных монахов.

— Виноват один только я, за что же наказывать остальных?

— Они виноваты уж тем, что служили и подчинялись такому настоятелю, как ты, настоятелю-убийце. Огня! — крикнул ноион, и нукеры, подстегнутые приказом, бросились вон из кельи.

Через некоторое время в окне показался огонь. Настоятель повернулся окровавленным лицом к распятью и начал молиться. Все вокруг него перестало существовать.

Монгол некоторое время с удивлением глядел на молящегося калеку, какая-то коварная мысль промелькнула у него в голове, и он сказал:

— Эй, вы, посадите его на то высокое кресло, на трон настоятеля монастыря.

Павлиа посадили.

— Выкатите кресло на середину. Так. Хорошо. Привяжите его покрепче. Нукеры выполняли каждое приказание своего начальника. — Обложите его со всех сторон драгоценными книгами. Сейчас он ими подавится.

Нукеры засуетились. Они срывали с полок и вытряхивали из сундуков тяжелые книги в дорогих и красивых переплетах. Для них это были просто непонятные предметы, которые могут гореть. А это были сочинения Аристотеля, Платона, Прокла Диадоха, блаженного Августина, Петрэ Ивери, Иоанэ Петрици… Некоторые книги раздирали на листы, некоторые клали целиком, стопками, обкладывая ими со всех сторон связанного монаха. Получилась пирамида из книг, поверх которой виднелась только голова настоятеля.

— А теперь зажигайте!

Трое воинов поднесли свои факелы к подножию чудовищной пирамиды, и тотчас взметнулся огонь. Пламя скользило поверху, к лицу Павлиа оно подобралось быстрее, чем к ногам. Старик закусил губу от боли, но тут же взял себя в руки и, обратив лицо к распятью, начал молиться:

— Благодарю тебя, господи, что удостоил меня мученической смерти. Прости их, господи, ибо не ведают, что творят.

Огонь постепенно разгорался. Пергаментные листы сильно дымили, по келье хлопьями носилась черная сажа. В завихреньях черных хлопьев и красных отблесков скакали и бесновались вокруг огня, гримасничали похожие на чертей казнители. Не скакал только ноион. Он не спускал глаз с лица монаха. Неужели не застонет, неужели не выдаст боли?

Павлиа скосил глаза на книги. Вот он увидел, как загораются переписанные красными чернилами листы «Одиссеи», вот начала коробиться на огне книга великого Руставели.

«Еще ни один мученик не удостаивался гореть на столь священном огне», — мелькнуло в сознании Павлиа.

Летопись Грузии, на которую он потратил всю свою жизнь, горела тоже.

«Пусть погибает и эта книга. Пусть. В ней свидетельство нашего падения и позора. Пусть она не дойдет до потомков. Пусть они ничего не будут знать о падении великого Грузинского царства. Буду терпеть, пока не догорит эта книга», — загадывал Павлиа и терпел. Потом он переводил взгляд на другую книгу. Сгорая, книга сохраняла свою первоначальную форму, хотя она была уже не книга, а только пепел.

Павлиа, со всех сторон охваченный огнем, вдруг привстал. Конечно, привстать, безногий и к тому же привязанный к стулу, он не мог, но он рванулся вверх, и в это время ему показалось, что он поднялся на ноги. Из дыма и пламени вдруг загремела песня: «Достоин воистину, коль славим его».

Монголы, потрясенные мужеством калеки, остолбенели, прекратили свои пляски, они смотрели затаив дыхание. Павлиа пел всей душой, всем сердцем. Он чувствовал свою близость ко всем тем, кто до него уже пожертвовал собой и принял мученическую смерть во имя бога или родины. Боль была где-то там, внизу, в руках, в ногах, вовне. В сознании же Павлиа не было никакой боли. В его сознании осталась только одна вера. Тело его было еще живо и болело, но душа была уже выше своего неуклюжего вместилища, выше огня, выше тлена. Она была около бога.