Лидия Чарская - Царский гнев

— Ну, идем, что ли, слыхал, небось, чем царь тебя пожаловал: царским забавником будешь отныне, — произнес далеко не ласковым голосом Басманов и, схватив за руку Ванюшу, повел его в направлении царских теремов.

— А князь-то мой как же будет? А княгинюшка-то как же? — испуганным голосом спрашивал своего спутника мальчик.

Тот незаметно усмехнулся недоброй усмешкой себе в усы.

— Ладно уж, ладно, — проговорил Басманов, — к твоей княгинюшке гонца ужо пошлем, а ты… ты вот что: коль хочешь князя вызволить из беды, перед царем отличиться постарайся, весели да смеши поладнее его царскую милость да матушку царицу… Ан смотришь — смилостивится царь и князя твоего на волю выпустит…

— Так он жив, князенька мой желанный? — вскричал вне себя от радости Ваня. — И я его из беды вызволить могу?

— Можешь, можешь, — отвечал с обычною своей недоброй усмешкой Басманов. — Только постарайся перед царем отличиться, посмешить да повеселить его как следует. Смотришь, и сменит свой гнев на милость батюшка наш, и ради тебя князя твоего простит, ты только, паренек, постарайся.

— Уж так-то постараюсь, уж так-то! — воскликнул с горячностью Ваня, поняв одно, что его родимый князенька попал в какую-то беду и что спасти от этой беды любимого господина может только он один, Ваня. Мальчик так увлекся этой мыслью, что забыл даже о том, какой непримиримый, злейший враг его князя разговаривал с ним в эту минуту, и покорно шел туда, куда вел его этот враг.

Темно и душно в высоком тереме царицы Марьи. Косые лучи заходящего солнца едва проникают сквозь цветные оконца светлицы. Мягкий неверный свет бросают лампады, зажженные перед суровыми ликами святых угодников в золотых, осыпанных драгоценными камнями ризах.

Сама царица Марья Темрюковна, вторая жена царя, из рода кавказских князей Темрюков, сидит на лавке, крытой полавочником, богато расшитым золотою вязью и аграмантами (кружевами). На ней роскошная ферязь (верхняя одежда), обильно украшенная яхонтами и рубинами, накинутая поверх затканного золотым шитьем летника (сарафана) изумрудного цвета. На голове царицы тяжелый убрус, род повойника. Алмазные серьги с подвесками украшают ее маленькие уши, разгоревшиеся теперь от жары. Личико у царицы смуглое и худенькое, как у ребенка. Только одни огромные, черные, как звезды горящие глаза делают его на диво красивым, почти прекрасным.

Около Марьи Темрюковны сидят малолетняя царевна Дуня, дочь царя от первого брака его с покойной Анастасией Романовной, и две княжны Старицкие, дочери князя Владимира Старицкого, того самого, который не хотел когда-то присягать наследнику царевичу, сыну царя, и сам по просьбе бояр думал сделаться Московским государем.

Его дочери-княжны были взяты от отца в самом раннем возрасте и воспитывались при дворе, как и брат их Василий, наравне с царскими детьми.

Хорошенькие малолетние княжны и царевна, вместе с теремными боярышнями и сенными девушками, рассевшись по лавкам, пели песни.

Звонко и весело звенели детские голоса, резко выделяясь среди голосов взрослых.

Красиво и плавно лилась песнь девушек. Слушая эту песню, задумалась царица. Невесело было на душе Марии Темрюковны. Оторвали ее от родных и близких, от вольных гор родимого Кавказа и привезли ее сюда несколько лет тому назад. Скучно ей, душно здесь. Царь жесток и немилостив, всегда хмурый, грозный, ничем не доволен никогда, казнит то того, то другого из своих приближенных. Слезы невольно набегают при этих мыслях на глаза царицы.

Увидели эти слезы две веселые маленькие девочки, царевна Дуня и княжна Марфуша Старицкая, горячо любившие царицу, и опрометью кинулись к ней.

— Не тоскуй, не кручинься, матушка-государыня! Полно, милая! Дай-кось повеселим тебя! — затараторила веселая Марфуша, обнимая и лаская Марью Темрюковну.

— Ин, слыхала, царица, новость нашу? Ведалось тебе, что за диковинный у царя мальчонок в тереме живет?.. На манер шутенка. Пригожий такой, малюсенький, а такой-то бойкий да веселый, что страсть… Вот бы взглянуть на него хоть одним глазком… Ты бы, матушка-царица, упросила когда царя показать нам его. Братец Васенька да Федя-царевич сказывали, будто больно занятен. Так и пляшет, так и вьется, ровно вьюн… Сказывали еще, будто он покойного князя Овчины-Оболенского приемный сын… Будто опился князь зелена вина на царском пиру намедни, а приемыш его прискакал за ним сюда в слободу разыскивать своего благодетеля…

— А царь его при себе оставил, — подхватила царевна Дуня, живая, подвижная девочка лет восьми. — Сказывали, что приказал ему потешать царя повеселее да попотешнее… А чтобы старался шутенок, сказали ему, что его князь не помер, а за свою вину в тюрьме сидит, и что ежели он, то есть шутенок этот, угодит царю, так и князя ему в награду из тюрьмы вызволят… Он и старается, глупый, а князь-то помер…

— Неправда это, не помер князь, а погубили его, не своей смертью погиб, а удушили его в погребе убийцы-холопы по царскому велению, — послышался чей-то дрожащий голос за плечами царицы и обеих девочек.

Те даже вскрикнули от испуга и задрожали всем телом.

Перед ними стояла красавица-девочка лет четырнадцати, с бледным страдальческим и гневным лицом. Серые огромные глаза ее горели мрачно. Густые белокурые косы вздрагивали на дрожащих от волнения плечах и груди. Голос звучал глухо и неровно.

Это была старшая дочь князя Владимира Старицкого, княжна Фима, родная сестра княжны Марфуши и князька Василия.

Княжна Фима была странная девочка. Она единственная из всех живущих в тереме детей и женщин, состоящих при царице, не боялась царя, не боялась открыто говорить о совершенных им казнях и расправах и осуждать за них своего грозного дядю. Часто она на коленях вымаливала у царя милости наказуемым, нередко спасала от казни и гибели осужденных им на смерть людей. И странно: царь Иван, не терпевший помехи и противоречия, иногда слушался голоса этой тоненькой, худенькой, как былинка, девочки с чистым кротким взором больших серых глаз.

У княжны Фимы была какая-то продолжительная, тягучая болезнь в груди. Она поминутно кашляла и таяла как свечка с каждым годом. Государю было жаль этой рано заканчивающейся юной жизни. Он любил Фиму, жалел ее и спускал ей то, чего не спустил бы самым близким людям.

Но если княжна Фима не боялась ничего и бесстрашно говорила о том, о чем боялись заикнуться в царицыном тереме другие, то сама царица пуще всех боялась осуждать супруга-царя.