Олег Михайлов - Кутузов

Сношения его через архитектора Баженова с великим князем Павлом Петровичем, что было доказано, носили политическую окраску. Велась и была обнаружена тайная переписка специальным шифром с прусским министром Велльнером, и именно в ту пору, когда берлинский двор готовил коалицию против России. К тому же Екатерина II могла подозревать, что, по понятным соображениям, Новиков далеко не во всем открылся в ходе дознания. Дело доходило до обвинений его в «умыслах против жизни ее величества».

В отблесках французского пожара Новиков показался старой государыне «мартинистом хуже Радищева». Его персоной занялся известный своей жестокостью Шешковский. Новиков был осужден на пятнадцатилетнее заключение в Шлиссельбургскую крепость; его молодой ученик Колокольников умер во время следствия, а другой – Невзоров сошел с ума. Куда мягче оказался приговор в отношении Трубецкого и Лопухина, которых лишь сослали в их имения. Но, так или иначе, на какое-то время с масонством в России было покончено.

Михаил Илларионович знал обо всем этом и предпринял некоторые шаги предосторожности. Прежде всего он настрого запретил своей жене отзываться на письма Алексея Кутузова из Берлина. Возможно, что он проявил известное бессердечие, однако дело зашло уже слишком далеко, чтобы, как полагал Голенищев-Кутузов, ставить на карту и собственную карьеру, и даже благополучие семьи и будущее пятерых дочерей. После 1792 года переписка с Алексеем Михайловичем обрывается. Осторожность Голенищева-Кутузова и здесь возобладала над всеми прочими эмоциями...

Теперь его ожидали милости в Петербурге. 15 сентября 1794 года Михаил Илларионович был назначен директором Сухопутного шляхетского корпуса, а в феврале 1795 года стал одновременно еще и командующим сухопутными войсками в Финляндии. В том же, 1795 году императрица наградила Кутузова богатыми имениями, в две тысячи шестьсот душ, в Волынской губернии.

Награды шли за дело. После славных побед во второй русско-турецкой войне и миссии в Константинополь Кутузова Россия и Оттоманская Порта жили в мире долгие двенадцать лет.

В эту пору Михаил Илларионович становится частым гостем эрмитажей, куда Екатерина приглашала лишь самых избранных.

В последние годы своей жизни императрица проводила зимнее время в среднем этаже Зимнего дворца, над правым малым подъездом, против бывшего дома Брюса, где находился экзерциргауз [10], а на лето переезжала сперва в Таврический дворец, а потом – всегда инкогнито – в Царское Село.

В Зимнем дворце Екатерина занимала скромные помещения. Узкая лесенка вела в комнату, обращенную окнами к малому дворику. Здесь за ширмами, на случай скорого приказания, стоял письменный стол, за которым работали чиновники и секретари. Из этой комнаты вел ход в уборную (где царица наряжалась), обращенную окнами на Дворцовую площадь. Из уборной можно было пройти в «бриллиантовую» комнату, где хранились драгоценности, и в спальню, в которой государыня обыкновенно слушала дела. Оттуда входила во внутреннюю уборную и налево в кабинет и зеркальную комнату, а из последней ход вел в нижние покои, где жил Зубов.

В эти годы Екатерина вставала уже не в шесть, а в восемь утра и до девяти занималась делами в своем кабинете, выпивая за работой чашку крепчайшего кофе без сливок. В девять она возвращалась в спальню. На ней был обычно белый гродетуровый [11]шлафрок или капот, а на голове – белый же флеровый чепец, слегка наклоненный на левую сторону.

Несмотря на свои шестьдесят пять лет, Екатерина была еще свежа лицом, сохранила все зубы и прекрасную линию рук. Говорила она твердо, без шамканья, только несколько мужественно. Читала в очках, причем с увеличительным стеклом. Не любила курсивных, письменных букв, и ей всегда писали донесения крупным прямым шрифтом, обыкновенно в пол-листа. Однажды, когда ее застал за чтением новый секретарь Грибовский, императрица с улыбкой сказала ему:

– Верно, вам еще не нужен этот снаряд. Сколько вам лет?

– Двадцать восемь, ваше величество, – ответил тот.

– А я уже тридцать два года на троне, – покачала Екатерина головой. – И от долговременной службы государству притупила зрение и принуждена теперь очки употреблять...

В другой раз, отдавая Грибовскому собственноручную записку об отыскании некоторых справок для сочиняемого ею устава Сенату, государыня добавила:

– Ты не смейся над моей русской орфографией. Я тебе объясню, почему я не успела ее хорошенько узнать. По приезде моем сюда я с большим прилежанием начала учиться русскому языку. Но тетка Елизавета Петровна, узнав про то, сказала моей гофмейстерине: «Полно ее учить, она и без того умна». Вот отчего могла я продолжать занятия только по книгам, без учителя. И это послужило причиной, что я плохо знаю правописание...

Зато если бумаги Екатерины действительно приходилось поправлять, то говорила она достаточно чисто, а главное – любила употреблять простые и коренные русские слова, которых знала во множестве...

Вечера государыня проводила в кругу близких и доверенных лиц.

Бывали приемы большие, средние и малые. На первых назначался обыкновенно бал с ужином и число приглашенных достигало 150 – 200 персон. Здесь появлялась вся знать и иностранные посланники. После бала давались спектакли, в которых участвовали знаменитости того времени – композиторы Сарти и Ситароза, певцы Маргикези и Мажорлетти, мимы Пик, Росси, Сантини, русские драматурги и актеры Дмитриевский, Шумский, Сандунов, Трепольская. Разыгрывались и французские комедии и оперы – Седена, Филидора, Гретри. Иногда экспромтом приказывалось быть маскараду: Кутузову как-то пришлось явиться в костюме римского жреца, и он все терял сандалии. Средние приемы отличались от больших только числом лиц.

Совсем иной характер носили малые приемы, на один из которых Михаил Илларионович был приглашен вскоре после своего возвращения из Константинополя.

Вначале было разыграно представление. Но здесь трагедию Расина «Ифигения в Авлиде» разыграли сами придворные особы: граф Вильегорский представлял Агамемнона, его супруга – Клитемнестру, граф Шувалов – Ахилла, генерал от инфантерии Тутолмин – Улисса, красавица Мятлева – Ифигению. В оркестре виднелись всего четыре музыканта: скрипка, виолончель, флейта и арфа.

«Да, верно, хуже трагедию сыграть было бы невозможно...» – сказал себе Кутузов, слушая завывания и преувеличенные крики со сцены.

После спектакля каждый мог делать что хотел. Прогуливаясь с неудавшимся Улиссом – правителем Волынского и Подольского наместничества Тимофеем Ивановичем Тутолминым, Михаил Илларионович шутливо хвалил его способности трагика и не без любопытства читал на стенах объявления, развешанные специально для малого приема.