Олег Михайлов - Кутузов

Наступившие белые ночи внесли свои поправки: с островов возвращались в колясках подгулявшие гвардейские офицеры – вещь невозможная при покойном императоре.

Кутузов еще не привык к придуманной новой форме, особенно у офицеров. При Павле отложной воротник на мундире едва закрывал половину шеи; теперь воротник был сделан стоячим и до того высоким, что голова оказалась точно в ящике и трудно было повернуть шею. Прежде лиф – верхняя половина мундира до талии, – по росту человека, был длинный; ныне лиф укоротили более чем на пядь и фалды болтались вроде рыбьего хвоста. Шарфы стали подвязывать почти под грудь, и на шее вместо скромного галстука появилось пышное жабо. Волосы у офицеров отпускались длинные, шляпы стали носить высокие, набекрень и с черным петушьим султаном.

Тем не менее все восхищались новой обмундировкой. Недовольны были только старики, которым, как известно, не по нутру любые нововведения. «Просто пиковые валеты, да и только!» – ворчали они при виде офицеров. Все прочее, однако, осталось, как при императоре Павле: екатерининская форма так и не была восстановлена...

Генерал-губернаторские заботы требовали вникать в каждую мелочь, и Михаил Илларионович радовался любой возможности сделать доброе дело.

Да вот хотя бы прошение на имя царя Прохора Дубасова, крепостного камердинера Суворова.

«Покойный князь Италийский, граф Суворов-Рымникский, – писал Дубасов на высочайшее имя, – в вознаграждение долговременной моей службы при нем, трудов, усердия и истинной приверженности... дал своеручное письмо о произвождении мне десяти лет из доходов его имения, ежегодно серебром или золотом по тысяче рублей. Письмо сие, чтобы воспринять свое действие, поднес я в оригинале его сиятельству графу Николаю Александровичу Зубову, зятю Суворова... Однако же оставлен без всякого воззрения...»

«Дело рук Варвары Ивановны», – решил Кутузов.

Жена Суворова поспешила воспользоваться тем, что распоряжение Александра Васильевича не было оформлено в строгом соответствии с требованиями закона, и уничтожила письмо. Дубасову не только не выдали денег, но и не дали обещанную Суворовым вольную. Кутузов продиктовал отношение на имя статс-секретаря Михаила Никитича Муравьева:

«Судя по засвидетельствованию графа Зубова, признаю требование Дубасова... верования заслуживающим, к подтверждению которого и, паче, послужило бы оное оригинальное письмо, которое княгиней, быв сочтено за подложное... ею изодрано».

Указом Сената Дубасов получил с женой и детьми «на вечные времена» от рабства свободу и пять тысяч серебром с выплатой в течение пяти лет...

Собрав бумаги, которые требовали высочайшей подписи, Михаил Илларионович к десяти утра появлялся в Зимнем дворце. Едва перед ним отворяли двери кабинета, как государь, сощурившись, уже шел ему навстречу. Обычно он принимал Кутузова в присутствии своего генерал-адъютанта тридцатидвухлетнего Комаровского.

Александр Павлович был несколько близорук, но умел очаровывать улыбкой глаз. Нос у него был прямой и правильной формы, рот небольшой и очень приятный, оклад лица округлый. Он рано оплешивел, как и его брат Константин, из-за того, что в царствование отца носил пудру и зачесывал волосы: на морозе сало леденело и волосы лезли. В ранней молодости он испортил себе слух от близкого артиллерийского выстрела, плохо слышал левым ухом и, чтобы лучше понимать собеседника, наклонялся вправо.

– Какие новости в столице? – улыбаясь, спрашивал он своего генерал-губернатора.

– Все спокойно, ваше величество, – говорил Михаил Илларионович, вынимая из портфеля бумаги. – Вог только опять поутру мне встретились офицеры-семеновцы без шарфов!..

Александр, собиравшийся в бытность цесаревичем бежать в Америку, чтобы только не возлагать на себя тягостное бремя самодержца, теперь упивался властью и своим либеральным великодушием.

– Ах! Боже мой! – отвечал он с кроткой улыбкой. – Пусть они ходят как хотят. Мне еще легче будет распознавать порядочного человека от дряни.

Александр I и Кутузов тихо не терпели друг друга.

Подносимые губернатором бумаги лежали подолгу не подписанными. Александр любил оставлять многое в сомнении и неопределенности, а затем внезапным решением в противоположном ожидаемому духе приводил всех в недоумение. Противоречивые веяния проносились в его душе. Но Михаил Илларионович терпеливо ждал в таких случаях, какое же мнение из многих у государя наконец восторжествует, и ничему не удивлялся.

Он предвидел, что недолго задержится на этом престижном и хлопотном месте. Слишком много знал старый генерал о кровавой драме 11 марта, в том числе и о жалкой роли нынешнего императора, который после памятного ужина, проведенного с отцом, одетый лежал в кровати и с трепетом ожидал графа Палена.

Чрезвычайно опасно было даже задеть это событие – месть Александра следовала неукоснительно. Считают, что Наполеон раз и навсегда лишил себя возможности какой-либо дружбы с царем, когда неосторожно ответил на резкую ноту русского правительства, вызванную расстрелом по его приказу 9 марта 1804 года герцога Энгиенского. Через министра иностранных дел Талейрана Бонапарт выразил недоумение таким преувеличенным возмущением Петербурга, где после умерщвления императора Павла никто из заговорщиков даже не был наказан. «Этот намек Наполеона – отмечал один из историков, – никогда ему не был прощен, несмотря на все лобзания в Тильзите и Эрфурте...»

Любой разговор Кутузова с Александром поэтому поневоле приобретал характер хождения по канату, балансировки, искусного лавирования, с необходимой добавкой лести, ответом на что следовали фальшивые заверения государя в самых дружеских чувствах.

После высочайшей аудиенции Михаил Илларионович обычно направлялся с визитом к ее величеству Елизавете Алексеевне, а затем – с особенным удовольствием – к фаворитке Александра Марии Антоновне Нарышкиной.

Она была настоящей полькой – тип женщин, которые особенно нравились Кутузову, – хотя и происходила из рода Рюриковичей. Но слишком много воды утекло: князья Святополки стали считать себя шляхтой, женились и выходили замуж за поляков и прибавили к своей гордой фамилии другую – Четвертинские.

Злые языки судачили, будто не Александр, а великая княгиня Елизавета Алексеевна первой подала пример неверности: екатерининский дух вседозволенности после кончины Павла воскрес и снова торжествовал при дворе...

Замечена Мария Антоновна была уже во время праздников, посвященных коронации. И скоро черноволосая красавица с необыкновенно белой матовой кожей, слегка курносая, кареглазая, в негласной придворной табели о рангах заняла одно из высших мест, далеко опередив своего мужа, обер-гофмейстера.