Катарина Причард - Крылатые семена

«Дочки Пэдди Кевана!» — зашептали вокруг, и от этого шепота, пробежавшего по залу, в Билле вспыхнула злоба против Пэдди, хотя тот, к счастью, не сопровождал сестер.

Выйдя на середину зала, Пэт и Пэм начали свой танец. Пышные юбки вызывающе развевались при каждом повороте, стройные тела то соблазнительно сгибались до земли, то выпрямлялись, и девушки горделиво плыли по паркету под щелканье кастаньет, притопывая красными каблучками. Дикая грация этой пляски многих шокировала, но и многих привела в восторг.

Едва барышни Гэджин, отыскав свободные стулья, уселись в дальнем конце зала, мужчины окружили их кольцом. Пэт и Пэм снисходительно принимали поклонение своих воздыхателей, а когда снова зазвучала музыка, пошли танцевать с Тоби Доусоном и Кимом Линдсеем.

Уолли О'Брайен, явно недовольный таким оборотом дела, остался стоять у стены, дожидаясь их возвращения. Но и следующий танец обе девушки предпочли танцевать с другими.

И тут Билл с удивлением увидел, что Уолли пробирается к тому месту, где стоит Дафна, болтая и смеясь со своими поклонниками — студентами и молодыми рудокопами.

— Следующий наш, Дэф! — заявил Уолли таким тоном, словно обладал неоспоримым правом танцевать с нею.

Дафна бросила на него небрежный взгляд.

— Хелло, Уолли! — равнодушно уронила она и, добавив: «Простите!», отвернулась от О'Брайена и продолжала прерванный разговор со стоявшим подле нее молодым человеком.

— Ну хорошо, тогда какой же? — спросил Уолли, досадуя на Дафну и в то же время с интересом ожидая, что будет дальше.

— У меня нет ни одного свободного, — любезно ответила Дафна и, положив руку на плечо Стива, закружилась с ним по залу.

Билл не сомневался, что этот эпизод доставил Дафне огромное удовлетворение. Ее веселый смех долетел до Уолли, но тот, проглотив обиду, только пожал плечами и направился обратно, чтобы занять свой пост подле Пэт и Пэм. Однако и они тоже не обращали на него внимания. Билл, все время следивший за Уолли, увидел, как он опустился на свободный стул и со скучающим видом светского хлыща и циника принялся наблюдать за парами, которые то дергались и извивались, то с каменными лицами торжественно шаркали по паркету или же, прижавшись друг к другу, бешено кружились по залу.

Билл не мог заставить себя присоединиться к свите, толпившейся вокруг Пэт и Пэм. Ведь пришлось бы мило беседовать с О'Брайеном, Доусоном и Линдсеем, а у него не было к этому ни малейшего желания.

Внезапно Билл почувствовал, что от радостного волнения, которое он испытывал, вновь окунувшись в беззаботную атмосферу своих первых мальчишеских увлечений, не осталось и следа. Праздник потерял для него всякий интерес. Ему уже не хотелось танцевать с Пэт. И не верилось, что Пэт и Пэм — это те же девушки, которых он повстречал на Боулдерском шоссе всего несколько дней назад. В нем снова заговорило предубеждение против них. Но овладевшее им ощущение подавленности и неловкости было вызвано не только минутной досадой. Ему стало казаться, что вообще не следовало сюда приходить.

Биллу вспомнилось, как в пору своего первого знакомства с калгурлийским «высшим светом» он наравне с остальными молодыми людьми старался до конца насладиться каждым таким упоительным вечером. В перерывах между танцами он забирался с девушкой в автомобиль кого-нибудь из своих друзей и катался с ней по городу или флиртовал где-нибудь в укромном уголке, а на рассвете, возбужденный и радостный, отправлялся домой, мечтая о новых приключениях в этом мире музыки, ярких огней и красивых женщин, которых, как некое чудо, встречаешь на приисках только на больших балах. Между тем как сейчас, глядя на мелькание танцующих пар, Билл не мог забыть о том, что неотступно владело его душой, — о тех важнейших экономических и политических вопросах современности, с которыми он недавно познакомился; он не мог забыть, какая несправедливость и подлость породили их. Все это веселье казалось ему лживой маской, пышным фасадом, чтобы не так бросались в глаза лишения рабочего люда на приисках и во всем мире. Ему не следовало сюда приходить, думал Билл. Он ни на минуту не должен забывать об ожесточенной классовой борьбе, о страданиях испанского народа, об угрозе фашизма и о предстоящей войне, тучей нависшей над всем миром.

Но какое дело до всего этого преуспевающим богачам, крупным акционерам, владельцам и управляющим рудников, высшим банковским служащим, богатым лавочникам, трактирщикам, их женам и дочерям? Этих людей волнует лишь то, что непосредственно угрожает их сытому, безмятежному существованию. Правда, среди студентов Горного училища есть и такие, которые сами работают на рудниках, — они тоже пришли на бал со своими девушками, но их ничтожное меньшинство, и к тому же — это, как правило, люди, не проявляющие интереса к рабочему движению.

Билл подумал, что, верно, и дельцы рады отдохнуть в этой веселой праздничной обстановке. В такой вечер им нетрудно поддаться иллюзии и вообразить себя в безопасности, поверить, несмотря ни на что, будто «все к лучшему в этом лучшем из миров». А для многих молодых людей этот вечер был осуществлением их грез, наградой за унылые, тоскливо-однообразные будни. К такой молодежи принадлежит и Дафна. Она любит приодеться, потанцевать и пококетничать. И нельзя винить ее за это: ведь она все дни проводит в грязном трактире за мытьем посуды или бегает по залу, выполняя заказы полупьяных посетителей. Биллу, так же как и Дику, крайне не нравилось, что ей приходится заниматься этим. Нельзя забывать, что Дафна — «из Фитц-Моррис Гаугов», заметил как-то Дик, к великому изумлению Эйли и Тома. Дафна посмеялась тогда, но работу не оставила. Возможно, она несколько своевольна и легкомысленна, но Билл знал, что она унаследовала частицу бабушкиной гордости и ее независимый характер.

Это Дик выведал у Салли, из какой семьи происходил их дедушка. Том и Эйли нисколько не интересовались этим высоким родством, Дику же доставляло удовлетворение сознавать, что его отец — не простой горняк. И теперь — после пресловутого замечания Дика об их «высоком» происхождении — Билл с Дафной частенько подтрунивали друг над другом: «Не забывай, что ты Фитц-Моррис Гауг!» — говорили они.

Дик, во всяком случае, не забывал об этом. Последнее время он иначе и не называл себя, как мистер Ричард Фитц-Моррис Гауг. Билл догадывался, что это делалось с расчетом произвести впечатление на отца Миртл. Вот и сейчас Билл то и дело видел в толпе Дика — и неизменно возле именитых семейств города; он то предупредительно и подобострастно расшаркивался перед расфранченными отцветшими матронами и их напыщенными толстобрюхими мужьями, то, подав руку грузной, необычайно важной Миртл, облаченной в платье из голубого блестящего шелка, осторожно вел ее, лавируя среди танцующих, к свободному стулу. В зале негде было повернуться; после частых возлияний в автомобилях, длинной шеренгой выстроившихся у входа в ратушу, кое-кто из мужчин начинал уже затевать ссоры. Весь вечер то одна пара, то другая выпархивала из зала, направляясь к машинам, и, прокатившись немного и полюбезничав в прохладной тьме, возвращалась обратно. Мужчины раскраснелись, у многих под глазами появились мешки. Танцоры то и дело вытирали кативший с них градом пот; от них так и несло перегаром. Вечер выдался на редкость жаркий, хотя лето еще только начиналось. Билл и сам не отказался бы выпить кружку пива и глотнуть свежего воздуха.