Александр Зонин - Жизнь адмирала Нахимова

– Увезли?

– Не то убитого, не то смертельно раненного, – отвечает печальный вестник.

Порывистость свойственна была Владимиру Алексеевичу гораздо чаще, чем допускали его чин и должность. Он знал это за собою, и ранним утром, собираясь из дому, пообещал себе беречься от опасности. Но, странное дело, чувствовал ее дома, и только дома, когда тоскливо, ввиду оказии в Николаев, писал милой Лизе письмо и поручал вместе с посланием передать жене любимые часы-хронометр. Жалко было их, и не сберечь в севастопольской суматохе. Но на улице, и чем ближе он подвигался к батареям, мысль об опасности стала казаться маловажной. Она не возвратилась, несмотря на просьбу Павла Степановича, и вдруг вовсе исчезла у подошвы Малахова кургана.

Пожалуй, в этом были виноваты офицеры и матросы резервного 44-го экипажа. Их "ура" в строю, с ружьями на руке, с блеском на тусклом свете обнаженных палашей, "ура", прокатившееся под пороховыми облаками и к Килен-балке и к Ушаковскому оврагу, необыкновенно взволновало Владимира Алексеевича. Хотя его свита из предосторожности покинула лошадей в Доковом овраге, он оставался верхом на своей высокой лошади, заметной белой мастью. Придержав ее против фронта экипажа, адмирал приложил руку к козырьку и крикнул:

– Благодарю вас, товарищи! Но будем кричать "ура", когда собьем английские батареи, а покамест только французы кой-где замолчали. – И, не дожидаясь ответа, вскинув глаза на башню кургана, Владимир Алексеевич поскакал в гору.

Должно быть, на этом отчаянном броске коня он хорошо был виден вооруженным оптическими трубами наблюдателям врага. Но и этим риском не удовольствовался. В то время три больших неприятельских корабля вели яростный огонь. Истомин, начальник дистанции, хорошо изучивший расположение кораблей бомбардирующей эскадры, назвал их Корнилову.

– Вот как? Вы, значит, разглядели их с башни. Покажите же мне.

– Невозможно, Владимир Алексеевич. Полчаса назад снял с верха всех людей. Там дождь осколков!

– Ну уж и дождь, бог с вами! – шутит Корнилов но по твердому выражению Истомина понимает, что Владимир Иванович будет непреклонен, и вздыхает:

– Ладно, ведите куда можно.

Они осматривают первый и второй этажи башни и решают развернуть в ней пункт для первой помощи раненым. Корнилов тут же дает распоряжение послать за доктором на Корабельную слободку.

Около двенадцати Истомин удовлетворенно прощается с приметным начальником и глядит, как он наконец удаляется за бруствер. Вдруг общий крик заставляет Истомина броситься вслед.

Противник терпеливо дожидался нового появления адмирала… Рассеивается облачко пыли, поднятое бомбой. В трех шагах от мечущейся лошади, в кругу офицеров Корнилов лежит на земле. Лужа крови… Бледное лицо. Откинута голова, а рука упирается в камень.

Ядро раздробило левую ногу адмирала у самого живота.

Раненый в сознании, и Истомин сначала надеется, что Корнилов будет жить. Но когда офицеры, беспомощно суетясь, поднимают адмирала на руки и он звонко, требовательно говорит: "Отстаивайте Севастополь! Отстаивайте же Севастополь!!" – Истомин понимает: "Это конец, это смерть старого "азовского" товарища".

Павел Степанович выслушивает сбивчивый рассказ лейтенанта Жандра о том, как адмирал очнулся, как радостно улыбнулся, услышав, что английские орудия сбиты, как умер со словами: "Защищайте Севастополь".

Руки адмирала, которыми он хотел защититься от страшной вести, бессильно сплетаются на сутулой, спине.

– Сейчас перевозят тело на квартиру, – тихо говорит Жандр.

– Я приеду-с, приеду-с, – отрывисто отвечает Нахимов. Он проводит рукой по лбу. В запекшейся ранке с колотьем пульсирует кровь. Трудно дышать.

– Необыкновенно жарко-с, – говорит он окружающим. – Что, не видать Ширинского-Шихматова?

– Нет, ваше превосходительство.

– Продвиньте сколько возможно два батальона литовцев к берегу, и пусть атакуют батарею, ежели она окажется занятой противником. Я проеду по линии и возвращусь на квартиру нашего незабвенного героя…

После дневного страшного грохота тоскливо наваливается сумеречная тишина. В душном воздухе стоит щекочущий, сладкий запах пороха. Павел Степанович становится в ногах убитого и долго смотрит на неподвижное лицо покойного. Свечи ровно освещают потемневшие щеки, заостренный нос и сжатый энергичный рот.

"Защищайте Севастополь", сказал он, лучший из тех, кого пощадило время, – думает Нахимов… – Теперь остались Новосильский, Истомин, но за ними, за мной стучится смерть. Кто останется в живых? Керн, Бутаков, Зорин? Может быть, они будут счастливее в службе России".

Входит Меншиков, сгибает старую голову над убитым, звонко целует лоб и прикладывает к глазам надушенный платок. Он что-то шепчет, жует отвисшую, дряблую губу, потом берет Павла Степановича под руку и ведет в кабинет Корнилова. Садясь на оттоманку и растерянно озираясь, дребезжит:

– Боже мой, боже мой, бомбардирование и эта смерть потрясли меня! Государь и я обязаны вам успехом дня, вашей распорядительности после смерти Владимира Алексеевича. Вам, Павел Степанович, придется теперь возглавить оборону.

– Прошу, ваша светлость, не настаивайте на том, что я не могу принять. Для командования на суше я не гож. Оставьте мне ту деятельность, за которую я взялся, – твердо отвечает адмирал.

– Упрямитесь? – зло шепчет князь.

Он ждал объятия, сердечности, он хотел в сентиментальном порыве на миг убежать от своей уверенности в гибели Севастополя. Он был сейчас просто уставшим стариком, а теперь снова надменный, неприступный главнокомандующий.

– Дело столь серьезно, что я буду вынужден считаться с вашим отказом. Но все будут полагать, что государь и его советники не хотели этого назначения.

– Матросы и солдаты не перестанут уважать и любить меня. Этого достаточно-с, чтобы я приносил пользу обороне.

– Итак, я назначаю адмирала Станюковича!

Сутулясь, Нахимов ходит по комнате. Сабли и пистолеты, наваринская гравюра, портрет Лазарева, ланд-карты Черного моря – всё на своих местах. Только нет хозяина и чужие люди наполняют квартиру. А Елизавета Васильевна и дети в Николаеве, и старший сын Владимира Алексеевича на фрегате "Диана" в Тихом океане, и все они не знают, что лишились мужа и отца, лишились гордости семьи.

– Он уедет в Николаев, – опять выводит из горестных размышлений раздражающий голос.

– Вы о чем, ваша светлость?

– Я говорю, что Станюкович уедет в Николаев. Вы примете дела порта и военного губернатора, оставаясь начальником эскадры и помощником начальника гарнизона.

"Ах, не все ли равно, как будут называться должности… Надо стоять насмерть, как стоял незабвенный Владимир Алексеевич… Сегодня выстояли…"