Афанасий Коптелов - Великое кочевье

— Не уйдем — последние овцы подохнут. Опять останемся без сена, а зимой снова к Сапогу бросимся: «Дай сенца для ягнят», — передразнил Байрым и жестким голосом закончил: — Сена он даст, но… сено у него дороже золота.

— Почему же Шатый камлать не согласился? — робко спросила Карамчи, поравнявшись с мужем.

— А потому, что он, как старый ворон около падали, возле баев держится.

Борлай, не торопясь, понукнул Пегуху и, тихо покачиваясь в такт шагам, скрылся в лесу. За ним, звеня ослабленными удилами, двинулись лошади сородичей. Широкой волной хлынули овцы. Постукивая копытами, шли коровы.

Когда последний всадник ступил на извилистую лесную тропу, Тюхтень нерешительно крикнул:

— Ничего, привезем кама из-за Катуни-реки.

И опять все заговорили, но уже о другом. Всем хотелось поскорее забыть неприятный разговор. Женщины расспрашивали, широкая ли долина в облюбованном месте, глубокая ли река и далеко ли в лесу сухостойник. Мужья, успокаивая их и себя, говорили, что нигде нет такого рослого и сочного ревеня, как на крутых склонах тех гор, упоминали о бесчисленных зарослях душистой и приятно-горькой калбы — таежного лука — и хвалили охотничьи угодья.

Гортанные звуки песни Борлая будто стлались по косматым вершинам.

Тропа вела через камни и трухлявые колодины, извивалась среди леса, не знавшего топора. Высокие кусты горных пионов напоминали пылающие костры. Впереди виднелись разлохмаченные ветрами темно-зеленые кедры.

Молодая хвоя лиственниц здесь еще легче и прозрачнее. Потухали алмазные искры осыпающейся росы.

Тихий день наливался теплотой.

Чем выше поднимались путники на крутую гору, где каждый шаг — ступенька, тем низкорослее становилась зелень, угрюмее кедры и холоднее дыхание ветра. Вот и последние приземистые деревья остались позади. Седые мхи, крепкие ковры низко стелющейся полярной березки, снежные пятна по сторонам… А кругом вздымались гребни гор.

Когда лошади, обливаясь потом и дыша учащенно и горячо, на минуту останавливались, Борлай, придерживаясь за гриву Пегухи, оглядывался на длинную полоску Каракольской долины, затерявшейся среди гор. Там когда-то кочевал отец старого Токуша, дед Борлая, пока ту землю не захватили баи. Дети Токуша с малых лет пошли к зайсану Сапогу Тыдыкову в работники. Десятилетний Борлай пас отару овец в триста голов, через три года ему Доверили большое стадо коров, а еще два года спустя он стал пастухом одного из бесчисленных табунов Сапога. За пятнадцать лет ему удалось скопить пятьдесят рублей, чтобы уплатить калым за Карамчи. Вскоре после свадьбы посчастливилось убить в горах дикого марала с пудовыми рогами. На вырученные деньги он купил лошадь и двух коров. Летом пил свою араку, ездил по гостям, как настоящий хозяин. Осенью 1916 года его и старшего брата Адара взяли в армию на тыловые работы. Служили они в разных частях. Рыли окопы, мерзли в Пинских болотах. На обратном пути Борлай отстал от эшелона на станции Кинель. Долго плутал по российским дорогам. Возвратившись в родную долину, он не застал брата дома. Адар ушел с партизанским отрядом. С тех пор они виделись всего один раз, когда старший брат приезжал за семьей.

Брат сказал, что Ленин заботится о бедных и что его большие люди помогают им. И сам он, Адар Токушев, тоже записался в большевики…

Измученная лошадь подымалась по камням, словно по лестнице. Борлай не видел тропинки, уносясь в прошлое, развертывавшееся перед ним, как цветистые поляны на этом пестром крутосклоне.

Пять лет огненные вихри кружились по Алтаю — то отряды буржуазно-националистической земской думы Кара-Корум, то колчаковский полковник Сатунин, то есаул Кайгородов, то какая-нибудь кулацкая банда. Хотя родная долина не раз переходила из рук в руки, но русские «горные орлы», с которыми сроднился Адар, не сдавались. Наоборот, накопив силы в укромных долинах, они наносили по врагу удар за ударом и освобождали село за селом, стойбище за стойбищем. Зайсану Тыдыкову и его приспешникам на некоторое время даже пришлось скрыться за границу.

В апреле 1922 года «горные орлы» вместе с эскадроном красной кавалерии перевалили через неприступный снежный хребет и ворвались в последнее гнездо белобандитов. В жарком ночном бою вражеская пуля свалила Адара с коня. Через два дня Борлай прискакал в село. На пороге дома деревенского торговца, где в те дни разместился полевой госпиталь, он столкнулся с высокой дородной русской женщиной. Ее круглое доброе лицо было усыпано крупными веснушками. Голову она повязала красным платком, так высоко и так тщательно подобрала волосы, что оголенные уши топорщились и под ними, как маятники, покачивались увесистые серьги — серебряные полумесяцы с петухами. Большие синие глаза казались печальными, как высокогорные цветы водосбора в ненастный день. Окинув Борлая пристальным взглядом, она спросила:

— Вы по фамилии Токушев? Борлаем звать?

— Ие, — подтвердил Токушев. От недоброго предчувствия у него похолодело сердце.

— Брат про вас поминал… Лежал как в огне, глаза закрыл, а губы шептали: «Борлай этим волкам зубы выкрошит!..» Знать, про кулаков да бандитов говорил…

Глаза женщины наполнились слезами. Она подняла белый передник и утерлась уголком его.

— Не могли от смерти отстоять… И моего — тоже… Вместе воевали, в один чае успокоились…

Борлай опустил голову, сдерживая слезы, так стиснул зубы, что возле ушей вздулись желваки.

— Я сиделкой при них была… — сквозь слезы продолжала рассказывать женщина. — Всю ночь от коек не отходила: то одеяло поправлю, то пить подам… Худо им станет — врача разбужу… Всякие лекарства давали — не помогло. Ведь моего в живот ранили, а у твоего брата пуля прошла возле самого сердца.

Борлай поднял глаза на женщину.

— Парнишка, девчонка есть? — участливо спросил, не зная, как разделить ее горе.

— Никого нет… — Женщина зарыдала. — Мальчик был — оспа унесла…

— Не надо плакать, — сказал Борлай и тронул плечо женщины, будто это могло остановить слезы.

— Знаю… — отозвалась она. — Слезами горю не поможешь, но сил нет — текут и текут…

Глубоко вздохнув, она спросила:

— Может, с Васильем Петровичем поговоришь? Он лечил Адара.

— Много слов говорить — горе больше делать, — сказал Борлай. — Молчать надо.

И он замолчал. Женщина повела его на кладбище и тоже за всю дорогу не проронила ни слова, а когда остановились у свежего холмика глины, показала рукой на тесовый обелиск с красной звездой наверху и чуть слышно вымолвила:

— В одной могилке лежат.

Взглянув на Борлая, она строго потребовала:

— Сними шапку.

Токушев медленно стянул шапку с головы.

Постояли у могилы, вздохнули и, повернувшись, пошли в село. Борлай нес шапку за кисть, она болталась у него в руке из стороны в сторону.