Афанасий Коптелов - Великое кочевье

— Если после такой клятвы проболтаешься, медведь у тебя голову отломит.

Ногон поклонился и вышел во двор.

Хозяин, распахнув шубу, упал на кровать вниз животом. Дрожащие руки запустил в перину, где осталось еще несколько мешков. Полтинники сквозь толстое полотно обжигали пальцы.

Повернулся на спину и залился приглушенным мелким хохотом. Над его юртой висело небо, усыпанное серебряными полтинниками.

Едет из Агаша Борлай Токушев, счастливый человек. Едет и песни поет:

Эту радость пробудил Федор Копосов, первый русский друг, секретарь аймачного комитета партии. Он достал из железного ящика маленькую книжечку, приклеил к ней карточку Борлая, поставил печать, а потом встал и пожал ему руку так горячо, как не пожимал никто и никогда.

«Будь верным сыном партии», — сказал он.

Теперь эта книжечка лежит в кармане гимнастерки, и сердце чувствует ее. Теперь Борлай Токушев действительно человек нового племени, рассыпанного по всей земле, самого молодого племени и сильного, как жизнь, как солнце. Наконец-то Борлай заменил на земле своего старшего брата Адара!

Филипп Суртаев где-то кочует с красной юртой-передвижкой. Надо найти его. Найти сегодня. И рассказать обо всем. Открыть перед ним маленькую книжечку: «Вот погляди!»

А если там окажется брат Байрым? Он может усмехнуться и спросить: «Ты человек нового времени, — а в мешке у тебя что лежит?.. Ну-ка, скажи прямо… Кермежеки спрятаны?»

Борлай почувствовал, что краснеет. Он расстегнул ворот гимнастерки…

Прошел год с тех пор, как он, отправляясь в путь через снежные хребты, перестал брать с собой на перевал камень или ветку — подарок хребтовому, с прошлой осени никто не охранял вход в его аил, и все знают: ни одного несчастья не случилось.

«Правду говорил Суртаев во время курсов, что никаких духов нет — ни злых, ни добрых. Все идет само собою. Земля кругом идет, вода кругом идет — с земли на воздух, все движется».

Борлай вслух упрекнул себя:

— Люди думают, что я совсем выбросил кермежеков, а они в мешке спрятаны. Байрым своих давно сжег, а я оставил. Не посмел, что ли?

В первое время Борлай забыл про черных идолов, сорванных со стен и сунутых в мешок. Вспомнил только зимой, и ему стало стыдно перед самим собой. Чем дольше кермежеки лежали в мешке, тем тяжелее было думать о них. Не раз порывался при всем народе сжечь их на костре, но при этом всегда спрашивал себя:

«Что скажу, если услышу: „Почему раньше не спалил?“ А сказать надо прямо, — решил он, — в тот день смелости не хватило».

К своему аилу он подъехал, когда мужчины и женщины, обгоняя друг друга, двинулись к загонам, где каждое утро и вечер алтайки доили коров. Он поспешил присоединиться к ним. Впереди шла белокурая девушка, приезжавшая в Верхнюю Каракольскую долину с Филиппом Ивановичем, когда ликвидировали лжетоварищество. Она несла блестящую палку, которой обмеряла коров.

— Надо жить на одном месте, — говорила она, — дворы построить. Коровы окажутся в тепле, и вы круглый год будете с молоком.

— Как на одном месте жить? — испуганно спросила Муйна Байрымова.

Алтайки враз заговорили:

— Грязи на стойбище будет много.

— Коровы всю траву вытопчут и с голоду подохнут.

Борлай подошел к Филиппу Ивановичу, помогавшему обмерять коров.

Тот бросил работу и, повернувшись к нему, спросил с горячей взволнованностью:

— Получил кандидатскую карточку?

— Вот здесь она! — Борлай приложил ладонь к сердцу.

— Поздравляю, дружок, от всей души! — Суртаев пожал ему руку.

— Скоро Байрым поедет за кандидатской карточкой. И Сенюш поедет.

— У вас будет своя партячейка. Растете! Рад за вас.

Весь вечер Борлай ходил за Суртаевым, беседы в юрте-передвижке почти не слышал — она прошла мимо его внимания.

Несколько раз поймав на себе вопросительный взгляд Токушева, Филипп Иванович догадался: «О чем-то серьезном поговорить хочет», — и поздно вечером, выходя из юрты, позвал его с собой.

Они молча пошли по лугу, блестевшему от обильной росы. Первым заговорил Борлай:

— Человек записался в партию, кандидатскую карточку получил, а сам обманул… Что ему будет?

— Смотря по тому, какой обман… Ты, дружок, расскажи мне все — тебе будет легче.

— Сказал, что кермежеков выбросил, а сам их в мешок спрятал… В прошлом году…

Внимательно выслушав алтайца, Суртаев спросил:

— У тебя были нарывы на теле?

Токушев, ожидавший обвинения, растерянно посмотрел на кочевого агитатора и кивнул головой.

— Помнишь, что они заживают не сразу? Так же и тут. Ты говоришь, что давно не веришь ни в богов, ни в духов. Нарыв прошел, тебе уже не больно, а раны прошлого еще не зарубцевались.

— Нет, мне больно. Добрый человек не обманывает, — сказал Борлай. — Сейчас я знаю: старое надо сразу отсекать.

…Ночью Борлай нарубил дров. На рассвете запалил такой костер, что кудреватый дым взвился выше леса. Вскоре собрались к нему встревоженные соседи, а он долго не мог поднять полуприкрытых глаз ни на брата, ни на людей. Лицо его было каменным, только широкие ноздри шевелились. У ног его лежали кермежеки.

Суртаев говорил:

— Человек идет по густому пихтачу. Ночь. Темнота. Седые мхи, что висят, как бороды, на деревьях, падают ему на голову, на плечи, цепкий хмель хватает за ноги и долго волочится за ним. Человек выходит в долину. Солнце. Идет он все быстрее. Ему кажется: никто не узнает, что он ночью шел по лесу, а на голове его все еще лежат хлопья серого мха, и за ногами волочится хмель…

Он повернулся к виновнику раннего сборища:

— Таков Борлай. Он вышел из темной тайги, отряхивает с себя пыль прошлого. Он делает это с чистым сердцем.

— Верно, верно, — едва слышно подтвердил старший Токушев.

Он схватил липких идолов, поднял их высоко над головой и крикнул громко:

— Смотрите все!.. Никаких духов, никаких Эрликов!..

И кинул кермежеков в огонь.

Раздвигая людей плечами, к костру пробрался Байрым. На простертых руках его, как на блюде, лежали новенькие кермежеки. Он был очень смущен. Лицо его горело. Было ясно, что он знал о новых караульщиках, хотя жена смастерила их тайком и над дверями схоронила от посторонних глаз.

— Баба сделала, а мне не сказала… Сейчас нашел, — бормотал он, не умея скрыть замешательства, и бросил идолов в костер. — Последние. Даю слово, больше Муйна не будет делать.

Редко бывало у Карамчи такое радостное лицо, как в тот миг, когда она шумно влетела в аил. Муж бросил на нее недоуменный взгляд и снова повернулся к Суртаеву, прислушиваясь к каждому слову.

— В одиночку, сам знаешь, у вас ничего не выйдет — не под силу, а вместе, товариществом, вы можете большую полосу вспахать… Плуг вам дадим… Человека найдем, который научит…