Афанасий Коптелов - Великое кочевье

Из соседнего аила вышел Борлай. Увидев младшего брата, он вспомнил, как возмущались сородичи его отсутствием в день перекочевки, и свое обещание наказать Ярманку, но, встретившись с грустным взглядом парня, он, попыхивая табачным дымом, мысленно сказал:

«Теперь можно и не ругать его: отсюда до Тюлюнгура дальний путь — не ускачет… А к осени маленько забудет. Время и не таких девок из головы вышибает».

Он выдернул из-за голенища таинственную трубку.

— Посмотри. Может, ты знаешь хозяина? Я как будто видел такую трубку, но в чьих зубах — не припомню.

Но и Ярманка не знал хозяина трубки.

У реки Тюхтень завьючивал коней. Братья Токушевы поспешили к нему.

— Ты куда, старик? — спросил Борлай.

— Худая долина. Несчастье живет тут, злые духи кочуют, — угрюмо бормотал старик, суетясь около вьюков. — Надо уезжать.

Токушевы попробовали успокоить его, но старик стоял на своем. Он откочевал назад в Каракольскую долину.

Буйно трясет Каракол лохматой гривой, вырываясь из каменистых теснин, дико скачет через широкую долину, изрезанную на мельчайшие квадраты полос, и, злобно рыча, ударяется о каменную стену, где притулилось к сопке маленькое село Агаш. По берегу вьется узкая, избитая в ухабы дорога, опоясавшая между городом Бийском и границей Монголии несколько горных хребтов. Тишина на этой дороге лишь изредка нарушалась надрывным скрипом двухколесных таратаек, направлявшихся в Монголию, да цокотом копыт одиноких всадников.

В знойный июньский полдень 1925 года пара серых лошадей, уставших на крутых перевалах, тащила черемуховый коробок на железном ходу. Густобородый ямщик в синей рубахе, цыганских шароварах и широкополой войлочной шляпе повернулся к седоку, своему односельчанину, одетому в военную гимнастерку. Гладко выбритое, безусое лицо седока было светлым и казалось незнакомым. Пять долгих лет он не был в родном краю и теперь расспрашивал ямщика о своих родных и знакомых. Тот охотно отвечал, а потом, приглушив голос, осторожно спросил:

— У нас, Филипп Иванович, люди говорят: скоро все на старое обернется… Правда это, нет?

— Как — на старое? — насторжился Суртаев.

— Да так… как прежде было. Базары вон вновь зашумели: хочу — продам, хочу — нет. Никто мне не указчик. Батюшка, отец Христофор, возворотился, каждое воскресенье в церкви обедни служит. Храм новый воздвигать собираются. Этот больно мал.

— Ну, нет! Не бывать тому, чтобы все на старое повернулось, — горячо возразил Суртаев. — Не для того революцию делали. Не для того Советскую власть поставили. На нашем Алтае несколько сот коммун организовалось. Сейчас машинные товарищества начинаем всюду создавать, а ты говоришь «на старое обернется».

— Это не диво. И в старое время в складчину машины покупали, только названия такого не было, — сказал ямщик, понукая лошадей.

— Тогда иное дело: некоторые кулаки объединялись и покупали машины в складчину, чтобы бедноту в бараний рог скручивать. А теперь в машинные товарищества пойдет беднота, середняки. Кулака близко не пустят.

— Кулак? Да откуда он взялся? — спросил ямщик, усмехнувшись в пыльную бороду. — У нас прошлый год на собрании агроном Говорухин высказывался, что в наших краях помещиков отродясь не было и никаких таких кулаков нет, что, дескать, все мы теперь должны культурниками зваться.

— Помещиков не было? А Сапог Тыдыков чем не помещик? Знаешь, сколько он земли захватил? В неделю не объедешь! Двадцать шесть заимок поставил, скота, говорят, раньше держал до двадцати пяти тысяч голов. Батракам — счету не знал.

— Не-ет, он не помещик. Он у алтайцев заместо старшины почитался. А земля — что… она не остолблена, общая… Никто ее не мерил. И скота у Сапога никто не считал, — может, двадцать пять тысяч, может, больше… Он и сам не знает.

Переспросив фамилию агронома, Суртаев заинтересовался: откуда тот приехал, не дружок ли он Сапогу Тыдыкову?

— Все высокие науки прошел, — нахваливал агронома ямщик. — Заботится о культурниках.

Суртаев подумал о ямщике: «Видать, подкулачником стал. Про старое бормочет… А в обкоме говорили, что коммуна здесь крепкая».

За рекой, возле устья Мульты, Суртаев увидел прямую улицу домов нового поселка. По соседству — два ряда амбаров, дальше — сараи, скотные дворы. Белела тесовая крыша длинного коровника, за ним кудрявилась молодая березовая рощица, которой, по всей видимости, предстояло защищать поселок от долинных ветров. Далеко раскинулись поля, слегка приподнятые к горам. Направо — зеленые всходы хлебов. Налево — черные полосы парового клина. За плугами шли пахари. Суртаев понял, это и есть коммуна, один из островков новой жизни. Коммунары уже успели перепахать межи и на месте маленьких крестьянских полос засеять большие массивы пшеницей и овсом. Даже скотный двор — невидаль в этих местах — успели построить.

Филиппу Ивановичу все это понравилось, и он спросил, как называется новый поселок.

— «Искрой» зовут, — ответил ямщик, махнув кнутовищем. — Большой огонь раздуть собираются.

— И раздуют. Вот увидите.

Ямщик резко повернулся на козлах, и кони, не дожидаясь окрика, перешли на легкую рысь.

До села оставалось уже недалеко. Ямщик спросил через плечо:

— Вас куда доставить-то?

Года три назад умер у Суртаева отец, и в то же лето не стало матери… Давно минувшее развертывалось перед ним, как старая полевая дорожка. На пятнадцатом году отец отдал его в батраки к скотопромышленнику Мокееву. Летом парень работал в поле, а зимой возил корм скоту. Там от старого солдата, балагура и песенника, научился «разбирать печатное». Затем четыре года прожил у купца Рождественского, ездил с ним по кочевьям, где торгаш за пятикопеечные зеркальца и грошовые бусы брал бычков, баранов и даже дойных коров…

Потом Суртаева мобилизовали в армию. В 1917 году он был ранен при взятии Зимнего дворца. Вернувшись в Сибирь, он вскоре же ушел в партизанский отряд, воевал против Колчака, служил в частях особого назначения, доколачивал банды белогвардейцев далеко на севере. В селе у него оставались две сестры — Макрида и Маланья, но он еще не решил, у которой из них остановится.

Ямщик, придержав коней, поторопил его:

— Говори сразу. Ежели к Маланье — туда, — махнул кнутом на поселок коммунаров, — а Макрида — на старом месте, — указал на село.

— Правь к Макриде, — попросил Суртаев и вытер платком пыль с лица.

Во дворе никого не было. В сенях — тоже. Пол не только вымыт, а, как всегда, протерт с песком.

В кухне на крашеных опечинах — хорошо знакомые уродливые «райские птицы». На подоконниках цветет красная герань.

Осмотревшись, Филипп Иванович поставил чемоданы, достал душистое мыло и, наскоро умывшись, присел возле стола; покосившись на медного «Егория» в углу, достал из кожаного портсигара папиросу: «У Макриды можно покурить».