Джинн Калогридис - Огненные времена

Внезапно Анна Магдалена пришла в себя и увидела, что стоит на коленях в темной оливковой роще и что она совершенно одна. Кругом – тишина, лишь копошатся в листве мелкие лесные создания. У ее ног мирно спит спеленутый младенец. Она печально подняла глаза на знакомую деревянную статую, на ее добрую улыбку.

– Ты не случайно показала мне все это, бона дэа. Теперь же позволь мне быть мудрой.

Она начала молиться, и ответом ей сначала было лишь уханье совы, а потом богиня сказала:

– Два пути лежат перед тобой, – и Анна Магдалена сердцем услышала ее голос, не узнать который было невозможно. – Один благополучный. Другой – полный опасности. И решать тебе. Лишь самая сильная магия способна превратить малютку в ту женщину, которой она должна стать. Лишь самая сильная магия, которая и ей одной не под силу. Поэтому из всех людей на земле я вверила ее твоим заботам. Это твоя судьба, это твое предназначение, ради которого ты родилась. Так ты примешь решение? Ради нее? Ради меня?

– Я сделаю это, – прошептала Анна Магдалена, и ее глаза наполнились слезами любви и скорби. – Сделаю. И пусть мы обе благополучно пройдем наш путь и укроемся наконец в твоих объятиях.

Некоторое время она стояла на коленях со склоненной головой, ошеломленная, сердце ее было открыто богине. Потом встала и подняла ребенка.

Они с малюткой Сибиллой будут и дальше жить с ее родителями. Для чего причинять им горе, если враг все равно последует за младенцем, куда бы он ни делся? А кроме того, Анна Магдалена знала теперь, с какой стороны попытается напасть враг.

«Я должна изо всех сил стараться не пускать в свое сердце страх. Богиня поможет мне держать его на расстоянии».

Наконец Анна Магдалена поклонилась богине и медленно пошла по оливковой роще – домой.

Катрин беспокойно металась во сне, зачарованная волнующим сновидением: плакал младенец, печальный совенок, и Катрин почувствовала шевеление в набухших грудях и внезапно появившуюся влагу. Это молоко пришло, пора ребенка кормить, ее ребеночка… Но где же он, ее ребеночек?

Вдруг она увидела, что уже не дома, не в кровати, а вокруг темнота и туман. И как бы ни вглядывалась она во тьму, она не видит ребенка, хотя и помнит, что положила его рядом с собой.

Она пытается кричать: «Мари, моя милая! Куда они унесли тебя, малютка моя?»

Но слова не могут вырваться из горла. Она не может произнести ни звука, лишь слепо тычется вокруг, беспомощная, несчастная, умирая от любви к дочке и страха за нее.

Из тумана возникает темная фигура. Катрин щурится, с напряжением вглядываясь темноту, и наконец узнает свою свекровь, одетую в темное платье, с иссиня-черными волосами, распущенными, ниспадающими до пояса.

В руках у Анны Магдалены дитя.

С радостью протянула Катрин руки к дочери. Но пожилая женщина со смехом увернулась, не отдавая девочку. И чем больше Катрин пыталась отнять девочку, тем сильнее Анна Магдалена отталкивала ее и дразнила:

– Эта малютка – моя, Катрин. Лишь благодаря мне она была зачата и выношена в твоем чреве. Это я родила ее.

– Нет, нет! – закричала Катрин. – Это мое дитя! Отдай мне мою Мари!

Сардонический смех:

– Ее имя – Сибилла!

Внезапно Катрин проснулась. Она провела рукой по грудям, с которых действительно капало молоко. С того самого момента, как она зачала это дитя, страшные сны и ужасные кошмары преследовали ее, и всегда ей снилось, что свекровь убивает ее малютку. Шесть лет она жила с Анной Магдаленой в мире и согласии и даже полюбила ее. Но теперь сама мысль о ней приводила Катрин в ужас, так что она даже подумывала о том, чтобы убежать – оставить горячо любимого мужа и убежать с ребенком. Наверняка она так бы и сделала, если бы роды так не измучили ее.

«В Авиньон!» – решила она несколько месяцев назад – но почему именно туда, не понимала.

В том городе она не знала ни единой души и даже никогда не бывала. Но то был святой город, и сама мысль об этом успокаивала ее.

В темноте она повернула лицо к мужу. Пьер спал рядом с ней, медленно, глубоко дыша.

Но ребенка между ними не было.

Потрясенная, она резко села. Ее сердце бешено колотилось. Ужасная мысль пронзила ее сознание: или она сама, или Пьер легли на ребенка, раздавили его – но нет, ничего похожего. Малютка просто исчезла. Катрин повернула голову налево, на ту сторону кровати, где обычно спала ее свекровь, и увидела, что Анны Магдалены тоже нет.

Она тут же вспомнила свой сон, и безумный ужас снова обуял ее. Катрин затрясло. Ее самые ужасные страхи подтвердились: Анна Магдалена украла ребенка.

Издав низкий крик, почти вой, она слезла с постели. Лицо ее исказилось от боли, которая пронзила ее, едва ноги коснулись пола. Сделав шаг, она зажала рукой тряпки, завязанные у нее между ног; боль была очень сильная, и Анна Магдалена предупреждала ее, что если она на следующий день будет слишком много двигаться, кровотечение возобновится.

Согнувшись и держась одной рукой за живот (с удивлением обнаружив, что он все еще большой, хотя мягкий и пустой), а другой сжимая промежность, Катрин проковыляла к своей грязной рубахе и натянула ее, а потом направилась к полуоткрытой двери.

На пороге она остановилась и выглянула наружу, силясь увидеть силуэт женщины с младенцем на руках, и позвала хриплым шепотом:

– Анна! Анна Магдалена!

Нет ответа. Светила яркая луна. Можно было различить очертания крестьянских домов с покрытыми соломой крышами и посеревшими, некогда чисто выбеленными стенами. Вдали темнела оливковая роща. А в противоположной стороне, так далеко, что казались размером с ноготь, виднелись стены Тулузы.

Вся скрючившись, поплелась она в ночь. И с каждым шагом ее тревога лишь возрастала. Пожар был плохим предзнаменованием. Она бы погибла, сгорела бы и малютка Мари тоже, если бы Пьер не спас их. С первого дня их брака Катрин старалась доверять Анне Магдалене и даже любить ее как мать, которой у нее никогда не было, потому что ее собственная умерла в родах, дав ей жизнь. И старуха, похоже, тоже заботилась о своей невестке. Однако временами Катрин ужасно боялась ее.

Анна Магдалена слишком хорошо знала старые языческие обряды, и хотя казалась преданной Деве Марии, она никогда не называла ее по имени. «Ля бона дэа, ля бона дэа» – все время обращалась к любимой святой по-итальянски. Но ведь это переводится как «добрая богиня», а деревенский священник давным-давно научил ее, что Мария не была богиней, а была лишь святой. И называть ее богиней – святотатство. Но хотя она давно уже говорила об этом Пьеру, тот ответил, что в Италии именно так принято обращаться к Деве Марии и что его мать – хорошая женщина и он ничего больше не желает слышать об этом, что бы там ни говорил священник.