Джинн Калогридис - Огненные времена

– Сибилль! Сибилль!

Но крик Люка был заглушён боевыми воплями, скрежетом и лязгом оружия. Битва разгорелась с новой силой, потому что французы тоже бросили в бой подкрепление. Но он не мог так легко расстаться с возлюбленной, впервые увидев ее настолько близко. В отчаянии он оглянулся по сторонам, нет ли где лошади, и вспомнил, что отпустил своего коня. Он перекатился на бок и с большим усилием встал на колени. Взгляд его упал на утыканный стрелами круп мертвого коня. Опершись о него, он медленно, неуклюже поднялся на ноги: доспехи сильно затрудняли его движения.

Конь Эдуара между тем уже затерялся среди движущейся массы металла и конских тел, и Люк потерял всякую надежду догнать их или узнать, куда они направились, обычным человеческим способом. Но до сих пор в таких случаях он всегда зависел от внутреннего зрения Эдуара.

И тут у него в мозгу прозвучал голос его возлюбленной: слабый, но совершенно точно принадлежащий именно ей: «Мы увидимся в Каркассоне…»

И в тот же самый миг, когда он услышал эти слова, зловещее предчувствие овладело им.

Он чуть не потерял сознание, ему показалось, что он умирает. Эдуар был прав. Магии Люка не хватило для того, чтобы защитить его самого, а это означало, что ее могло не хватить и для того, чтобы защитить отца…

Люк побежал – так быстро, как только мог, шатаясь под грузом оставшихся на нем доспехов, неверно ступая по земле, усыпанной слоями трупов, мимо сталкивающихся в рукопашной воинов. Его вели не внутреннее зрение и дар ясновидения, а инстинкт солдата и сердце сына. Этого было достаточно, чтобы всего несколько мгновений спустя направить его стопы к болотистому участку, отделявшему английские укрепления от поля битвы. А за болотом, за старинными виноградниками, за зарослями и склоном холма, виднелись наспех врытые в землю деревянные частоколы, за которыми и находились английские лучники.

И неподалеку от них, наполовину утопая в болотной жиже, лежал на боку Поль де ля Роза, сеньор Тулузы, со щитом, поднятым для защиты, и мечом, занесенным для удара, возможно, сброшенный со своего могучего вороного жеребца, а может, и решивший продолжать бой пешим. Рядом с его телом больше мертвых тел не было, ибо он один проник на английскую территорию так далеко и это принесло ему гибель.

Он подошел так близко к английским лучникам, что из его нагрудного доспеха торчал целый ворох стрел. Они так глубоко пронзили и металл, и тело, что их острия торчали сзади из его порванного плаща.

С криком опустился Люк на колени и снял с отца шлем. Волосы у старшего де ля Роза были влажными, лицо все еще блестело от пота, и в его открытых глазах не было ни страха, ни ненависти, одна лишь решимость.

За госпожу Беатрис…

Невероятным усилием, ободрав и занозив ладони, одну за другой выдернул Люк стрелы из отцовского тела и смог наконец снять с его груди тяжелые латы. А под ними, от ключицы до пупка, грудь его отца представляла собой сплошное кровавое месиво.

Рыдая, он сделал глубокий вдох и постарался вызвать в себе то самое яркое тепло, которое охватило его много лет назад, когда, ребенком, он залез на отцовскую кровать и положил свои ручонки на раздутое гноем бедро Поля де ля Роза.

Он сунул руки глубоко в густую, клейкую кровь и склонил голову, ожидая тепла, покоя, волнующей вибрации. Но ничего не появилось. Однажды ему удалось исцелить отца, и за эти годы его талант лишь окреп, но почему же теперь Бог, богиня, божественная сила кетер предали его?

В ярости подняв лицо к небу, Люк закричал. Но его ярость была направлена не на англичан и не на себя самого, не сумевшего защитить своего отца, а на жестокость судьбы, которая решила, что двое возлюбленных – Беатрис и Поль, – которые были в разлуке так много лет, уже никогда не смогут соединиться в этом мире.

С трудом разжав пальцы, он вынул огромный меч из отцовского кулака и, гневно размахивая им, не защищенный ни щитом, ни шлемом, ни нагрудным доспехом, с яростным воплем кинулся в гущу боя.

Как много крови он пролил, как долго он сражался, он сказать бы не смог, ибо горе отбирает у человека настоящее и оставляет только прошлое. Но еще до заката большинство воинов последнего батальона, состоящего из лучших рыцарей, были убиты или захвачены в плен, и измученный король Иоанн швырнул перчатку противнику.

И тогда Люк, удивительным образом не пострадавший, но преисполненный скорби, опустил меч Поля де ля Роза, вернулся к телу своего отца и лег на землю рядом с ним.

Он провел ночь у тела отца и притворился мертвым, когда мимо проходили англичане в поисках тех, кто остался в живых. К рассвету на поле не осталось никого, кроме мертвецов и стервятников. Англичане забрали себе золоченые кареты де ля Роза и его лучших лошадей, но Люку повезло: он нашел довольно крепкую кобылу и какую-то весьма шаткую колымагу, на которую с большим трудом и напряжением ослабших мышц поднял тело отца. Лишь отчаяние и горе помогли ему сделать это.

И как он ни желал как можно скорее оставить поле битвы и последовать за Сибилль, он не знал, куда именно она поехала, а горе заслоняло для него все, кроме чувства любви и долга перед родителями. Как мог он отказать Полю де ля Роза в праве быть похороненным на своей родовой земле?

Поездка домой была смесью жесточайшей, почти невыносимой боли, возникавшей всякий раз, когда он думал о том, какая задача ждет его впереди, периодов абсолютного эмоционального отупения, холодной физической тяжести, затруднявшей для него самое простое движение.

Но самым трудным оказался момент, когда, прибыв домой и передав тело Поля слугам, Люк переступил порог материнской комнаты и она обернулась к нему.

Ее большие сине-зеленые глаза были затуманены пеленой слез, которые непрерывно текли по ее бледным, блестящим щекам, и не успел Люк произнести ни слова, как она улыбнулась ему дрожащими губами и хрипловатым голосом произнесла:

– Я знаю, что он умер как герой и с моим именем на губах. И я знаю также, что ты защищал Поля до самой его кончины. Поэтому пусть твое сердце будет свободно от всякого стыда, сынок, ибо ты действовал храбро и верно. Теперь забота о теле твоего отца – это мой долг и моя привилегия. Останься со мной, Люк. Облегчим же скорбь друг друга.

– Матушка, – пробормотал он и, плача, крепко ее обнял, склонившись к ней так низко, что его влажная щека коснулась ее щеки. – Матушка, я приехал сюда, что вернуть вам хотя бы тело отца. Но я не могу остаться здесь. Я должен…

– Найти ее. – С удивительной, хотя и нежной силой она обняла его, потом положила ладонь на его щеку. – Понимаю. Но знаешь ли ты, где она теперь?

– В Каркассоне, – быстро ответил он, вспомнив безмолвное послание Сибилль.