Александр Нежный - Огонь над песками

— И не помышляйте, Павел Герасимович, никуда я вас не отпущу. Вы на Востоке, так чтите его законы и не наносите обиды хозяину дома, который вам искренне рад. Прошу любить и жаловать, — обратился он к гостям, — это мой жилец, третий по счету и, признать надо, наиболее удачный как по характеру… характер определен по фирасату, так что ошибки быть не может, верно, Юсуф? — с улыбкой повернулся Николай Евграфович к узбеку, который в ответ молча склонил голову и прижал к груди руку, — …так и по безукоризненному поведению… Павел Герасимович Полторацкий. А вам, Павел Герасимович, я прежде всего представлю моего старинного друга и замечательного мыслителя… да, да! — воскликнул Савваитов, увидев, как худенький старичок протестующе выставил перед собой обе ладони, как бы закрываясь ими от чрезмерной возвышенности посвященных ему слов, — я еще скромен в эпитетах, друзья мои… Дмитрий Александрович Ковшин, — почти провозгласил Савваитов, и худенький старичок доброжелательно Полторацкому улыбнулся. — Диодор Мартынович Клингоф, — указал Николай Евграфович на мужчину со шрамом, и тот, холодно взглянув, сделал неопределенное движение головой, которое лишь с большой натяжкой можно было принять за поклон. — Серафима Александровна Кузьмина, жена Диодора Мартыновича, — сказал Савваитов, и Полторацкому показалось, что перед тем, как ему растерянно улыбнуться, испуганно вздрогнула жена Клингофа. — Юсуф Усмансуфиев, в прошлом — мой ученик, а ныне — учитель в местной школе… У него сейчас и живет ваша девочка… Айша. Он вам расскажет о ней. С Аглаидой Ермолаевной вы знакомы. Теперь, Павел Герасимович, должен открыть вам причину, собравшую нас за этим более чем скромным столом. Причина такова… — тут Савваитов умолк и понурился. В тишине, тотчас за его словами наступившей, слышно было учащенное, нервное дыхание Серафимы Александровны. — В комнате, которую вы занимаете, висит портрет юноши… Точно такой, как и здесь, — указал он крупной, заметно вздрагивающей рукой, и Полторацкий действительно увидел на правой от двери стене знакомое доброе и вместе с тем печальное лицо молодого человека, в задумчивом взгляде которого можно было угадать тщетные попытки примирить смятенную душу с жестокими нелепостями бытия. — Вы как-то спросили меня, кто это, и я вам ответил: сын. Это мой сын, ему было бы сейчас тридцать, но он прожил только двадцать один год… Его казнили… — не своим, странным, тонким голосом произнес Саввэитов и несколько раз вздохнул глубоко и жадно.

— Николай Евграфович! — тревожно вскрикнула Аглаида, но властным жестом прервал ее Ковшиг, сказав:

— Не надо… Слезы должны быть выплаканы.

— …его повесили, — продолжал Савваитов, благодарно кивнув Дмитрию Александровичу, — здесь, в Ташкенте, девять дет назад, в ночь с десятого на одиннадцатое июля… В его память мы и собрались. Выпейте, Павел Герасимович, — протянул он Полторацкому рюмку, — выпейте за моего Сережу, который… которого… я так и не смог уберечь… Это был… чистый мальчик… агнец, попытавшийся стать жестоким! Вы знаете, Аглаида Ермолаевна, — вдруг обратился он к Аглаиде, — я тут сон видел… Мне снилось, что вы за Сережу выходите… И я был так счастлив, так счастлив.

Он грузно опустился на стул.

— Я была бы ему хорошей женой, — вспыхнув, сказала Аглаида, и Полторацкому, с тяжкой пристальностью все еще смотревшему на портрет задумчивого молодого человека, помнилось, что печальный взор юноши несколько просветлел.

После слов Аглаиды наступило довольно длительное молчание, в продолжение которого Савваитов сидел, уставив застывший взгляд в пол и сложив ладони, одна поверх другой, на массивном набалдашнике своей палки, а худенький старичок, Дмитрий Александрович Ковшин, необыкновенно живыми глазами внимательно и совершенно не таясь рассматривал Полторацкого. Внимание Ковшина приобретало в конце концов оттенок некоей бесцеремонности. Взгляд Дмитрия Александровича сначала отвлекал Полторацкого, затем стал просто мешать ему, обнаруживая силу, вторгающуюся в самый ход мыслей. Во всяком случае, размышлениям о том, что сын Савваитова был, верно, боевик-эсер, и что принятая им роль требовала от него постоянной борьбы с самим собой, постоянных и, надо полагать, зачастую бесплодных попыток смирить совесть, доводящую до исступления, требовала душевного, без отдыха и срока, напряжения столь значительного, что избавление от него могла принести одна только смерть… — этим размышлениям и сопутствующим им мыслям об Аглаиде пристальный вягляд Ковшина несомневно мешал, и Полторацкий решил в ответ твердо на него глянуть. Он глянул — встретил улыбку в глазах Дмитрия Александровича и невольно ему улыбнулся в ответ.

— Я вам прочту стихи, — отрывисто произнес Клингоф. У Серафимы Александровны, в тот миг поднесшей ко рту пиалу с чаем, дрогнули руки. Чай выплеснулся, желтоватое пятно расплылось на белой скатерти, и Серафима Александровна, покосившись на мужа, испуганно улыбнулась, Клингоф презрительно усмехнулся.

— Стихи, — так же отрывисто продолжал он, — посвящены памяти Сергея… моего друга и соратника…

«Вот откуда у тебя этот шрам», — успел подумать Полторацкий прежде, чем Клингоф начал: — Врагом замученный в неволе сном вечным брат наш опочил… Ликует недруг, — молвил он, скользнув взглядом по Полторацкому, — видя в поле лишь ряд безвременных могил… Но дело доблести суровой с бойцом погибшим ие умрет… и новый рыцарь с новой силой на смену павшему придет. — Затем, переводя дыхание, он крикнул с яростью: — Проклятье робкому сомненью! Чем больше павших — больше сил… Нам путь позорный к отступлеиью могильный холм загородил…

Слезы выступили на глазах у него. Робким движением протянула ему платок Серафима Александровна, но Клингоф, к ней даже не обернувшись, молча отстранил ее руку.

— Простите, — обратился к нему Ковшин, — эти стихи не вашего ли сочинения?

— Нет, — отрывисто сказал Клингоф. — Но в них мои чувства, вполне мои!

— Но все-таки, коли не вы их автор, вам не столь обидна будет критика. Авторы ужасно самолюбивы, ужасно! У меня, собственно, буквально два слова… Ведь этиистихи нельзя истолковать иначе как призыв к новым убийствам, ведь так?

— Так, — кивнул с вызовом Клингоф.

— А мне бы казалось, и Николай Евграфович, я думаю, одной со мной мысли, что над могилой погибшего во цвете лет юноши или, как в вашем стихотворении сказано, — над целым рядом безвременных могил, — должен был бы прозвучать призыв к отказу от кровопролития…

Нежный румянец появился при этих словах на бледном лице Дмитрия Александровича. Он говорил спокойно, негромко, но вместе с тем чрезвычайно отчетливо, с доброжелательной полуулыбкой, которая, несмотря на то, что обращена была ко всем, могла восприниматься каждым так, как если бы предназначалась только ему.