Валентин Маслюков - Чет-нечет

– В малых, несмышленых летах, государь мой, остался сиротой. Без поддержки и без науки! Припадаю к стопам твоим, благодетель!

– Сколько тебе лет?

– Двадцать три.

Кажется, он усомнился, глянув на Федькино прелестное лицо… но на сомнениях, к счастью, не задержался. Снова стал ходить, обдумывая свое.

Низкое солнце пробивало мелкие слюдяные оконницы, расцвечивало их переливами красного, бурого, зеленого, мазало потолок и стены случайными пятнами. Блики и волны света искажали очертания, скрадывали размеры. И чудилось временами, что Федька ушла в омут, остекленелыми глазами глядит она из глубин, угадывая далеко над собой, недосягаемо далеко, в другом мире, отблескивающую поверхность вод. Томно кружилась голова, и хотелось тихонечко, безмятежно плыть.

Для верности она нащупала за собой стену и тем восстановила верх и низ.

Патрикеев сел, рассеянно подвинул письмо с его задравшимися по сгибам краями.

– Откуда тебя знает печатник и думный дьяк Федор Федорович Лихачев?

Так вот, значит, какой вопрос так долго ему не давался! В том, что глава Посольского приказа знал одного из полусотни своих подчиненных, хотя бы и самого мелкого, не было ничего удивительного. Странно было другое – что печатник и думный дьяк, особа, приближенная к государю, потрудился собственноручно написать об этом мелком, ничтожном служащем. Тут надо было задуматься.

– Отец мой Иван Малыгин и Федор Федорович Лихачев, они ведь знакомы были с молодых еще лет. Когда я родился… у меня есть сестра, она на меня похожа… мы вместе родились, двойня, нас одинаково и назвали: Федор да Федора. В честь Федора Федоровича Лихачева.

– И все же думный дьяк Федор Федорович дурно о тебе отзывается, – сказал Патрикеев, указывая пальцем в письмо.

Федька промолчала.

Дьяк свернул по старым сгибам верхний и нижний край листа, бережно сложил его еще раз пополам и глянул на Федьку.

– Будет окажешься вор, миропродавец, ябеда и дела не знаешь – пощады не дам, – резко сказал он. – За зернь, – запнулся, – выгоню. Дружков себе в Ряжеске подобрать не хитрость. Димка Подрез-Плещеев, ссыльный патриарший стольник. На посаде у него игорный притон, корчма с блядней. Туда вот и двигай прямой дорогой, там и последние штаны оставишь. У Димки четверо казаков в холопах заигранные. До кабалы доигрались. Посмотри хорошенько да вникни: у тебя в деле челобитная на Подреза. Евтюшка сдаст. Шафран! – покончив с наставлениями, крикнул он в закрытую дверь.

Призыв не пропал втуне – едва ли не тотчас вошел скромного росточка подьячий, с жидкой ощипанной бороденкой и раздерганными, как рачьи клешни, усами. В лице его читалось достоинство знающего свое место человека.

– Дай ему что-нибудь. Переписать, – небрежно кивнул в сторону Федьки дьяк Иван.

Шафран помешкал, но уточняющих вопросов задавать не стал. Принес чернильницу, перо, бумагу. Дверь больше не закрывалась, приказная братия теснилась у порога, наблюдая за испытанием с таким любопытством, что можно было думать, здесь ожидали – посольской выучки подьячий вообще грамоте не умеет.

Совершенно успокоившись, ибо действительное испытание осталось позади, Федька уселась и осмотрела перо – захватанное, с раздвоившимся безнадежно кончиком, очевидно не годное. Неужто подсунули нарочно? Попросила нож.

Из чехла на кушаке Шафран бесстрастно достал свой личный ножик. Действительно хороший, с отточенным до блеска лезвием. Она сделала не слишком длинный срез, привычно перевернула перо на ноготь: щелк – расщип. Остановилась:

– Книжное письмо или скоропись?

– Как умеешь, – отозвался дьяк Иван. У приказных вопрос вызвал снисходительные улыбки.

Федька остановилась на скорописи брата, чуть исправленной и усложненной. Деловой, без излишней лихости почерк. Обрезала поэтому кончик пера не вправо – для книг, и не влево – для росчерков, а прямо, без скосов. И с того места, где дьяк отметил ногтем по обрывку старой отписки, начала:

«И ныне, государь, по твоему государеву указу, а по моему челобитью тот Иван Лобанов ту мою рабу в приказе перед воеводой поставил в женках, а не девкой. И как я, холоп твой, искал на нем, Иване, той своей беглой девки Афимки, и он, Иван, в суде сперва запирался».

Закончив, она откинулась, сознавая, что придраться не к чему.

Низко склонившись над плечом, следил за пером Шафран, но ничего не сказал, глянул на дьяка. Патрикеев поднял к глазам лист, неровно оторванный, исписанный уже с одной стороны до Федьки. Помолчал, раздумчиво цыкнув губами. У двери подьячие вытягивали шеи в надежде, если не разобрать что, так угадать.

– Евтюшка, – позвал дьяк, – иди-ка сюда, сынок.

Изменчиво улыбаясь – губы подрагивали, словно не зная, какой гримасой сложиться, Евтюшка раздвинул товарищей и направился к столу, почти не хромая.

– Ну? – поторопил дьяк Иван.

Полоснув взглядом Федьку, Патрикеева, словно надеясь узнать что от них заранее, Евтюшка принял лист и после первого живого движения уставился на него в каком-то бесчувственном недоверии.

– Ну что? – притопнул Патрикеев, раздражаясь.

– Хорошо, – прошептал Евтюшка.

– Что хорошего-то? Что ты нашел хорошего?

Евтюшка расслабленно провел пальцем по лбу и сказал громче:

– Знатно написано. Так хорошо у нас тут никто писать не может. И никогда не писал.

Настала мгновенная, несколько даже зловещая тишина. Федька поежилась, соображая, не дала ли она маху, малость перестаравшись.

– Ну-ка! – вырвал вдруг лист Патрикеев. – Что хорошего-то? Кто в этом бисере копаться будет? Посольские эти штучки бросить! По-поместному придется писать, голубь мой, раз выпала тебе лихая доля – с Москвы да в Ряжеск! Ишь… развел!.. – В припадке беспричинного раздражения дьяк скомкал лист и погрозил Федьке. – Шафран, принеси образец!

Приказные понемногу проникали в комнату, но теснились пока у стены. Когда Шафран отправился искать образец почерка, некоторые бросились за ним, чтобы спросить, что происходит. Но Шафран, видно, и сам не понимал. Никому не отвечая, он рылся в сундуке, просматривая не склеенные листы, тетради и не мог ни на чем остановиться. Поседелый подьячий не очень ясно представлял себе, как это можно «бросить посольские штучки», писать так, а не иначе, если почерк дается человеку на всю жизнь один.

Соперничество посольской и поместной школы чистописания давно разрешилось в пользу поместной. Нахрапистые, сильные неизмеримым численным превосходством поместные подмяли под себя приказные учреждения на местах и утвердили свои представления о письме. И все же Шафран не мог уразуметь, из-за чего дьяк горячится. Что за этим стоит? Одного взгляда было достаточно: несмотря на обескураживающую молодость посольского подьячего, попался им мастер редкий. Шафран по-настоящему затруднялся подобрать для Посольского образец. Он взял наконец случайный лист и понес к Федьке.