Валентин Маслюков - Чет-нечет

Забрызганы были стены, на сером дереве крапины красного.

Много жизненной силы играло в полнокровном, налитом человеке, и трудно было представить, каким таким подлым приемом одолел его этот высохший шершень Бахмат… Ужалив, Бахмат отскочил, ожидая расплаты, попятился, не доверяя даже собственному предательству, выкатив круглые белые глаза, глядел он на дело своих рук… А Голтяй шатался, ревел, и все не падал… не падал, хлестал тугими струями крови, заливая, захлестывая кровью убийцу…

– Отче наш иже еси на небесех, господи Исусе, сыне божий, – прошептал Вешняк, осеняя себя крестным знамением, – помилуй грешного раба твоего Голтяя за то…

Вешняк решился рассказать, как один разбойник спас мальчика, выхватил его из-под ножа и сам на предательский нож напоролся, когда казалось, что все уж угомонились и отдышались, – хотел рассказать, и запнулся. Удобно ли просить милости для разбойника на том основании, что разбойник спас мальчику жизнь? Получается, что Вешняк ставит свою жизнь выше, дороже тех жизней, которые погубил Голтяй на своем беспутном веку. И стоит ли навязывать богу свое мнение, когда он лучше Вешняка знает все помыслы и дела Голтяя? Кто, кроме господа, взвесит, что чего тяжелее?

– Прости, господи, раба твоего грешного Голтяя, – снова начал креститься Вешняк, – за то… за что ты всех прощаешь. Прости и Голтяя.

Закончив это краткое исповедание веры, Вешняк поклонился мертвому. Получилось так правильно и уместно, что он почувствовал это душой и, поклонился затем еще раз, истово, большим обычаем – до земли.

Теперь надо было осмотреться чуть спокойнее. В спешке Бахмат не все подобрал, примечались на полу слезные капли жемчуга и серебристые потеки копеек… Некогда было Бахмату ковыряться в щелях. Но и Вешняк из уважения к мертвому ничего не смел трогать.

Страх не прошел вовсе, но застыл. Холодела и ожесточалась душа. Вешняк отвесил последний поклон – третий, и пошел со двора.

Он не спешил, проникаясь спокойной, ожесточенной уверенностью, что Бахмат не уйдет. С такой-то поклажей на загривке не побегаешь. Так что не спешка требовалась от Вешняка, а осмотрительность.

В самом деле, не добравшись еще до перекрестка, Бахмат опустил тяжелый, окованный железными полосами сундучок, чтобы перевести дух. Прятаться на улице было негде, и Вешняк, не приближаясь, ждал, когда разбойник наберется сил.

Последний раз оглянувшись, Бахмат взялся за откидные железные ручки, скорчив зверскую рожу, рывком принял груз… Не уронил, как можно было ожидать, но выжал сундучок на плечо. В таком положении – нагнув голову, придерживая на плече тяжесть, Бахмат не представлял уж немедленной опасности, не приходилось ему вертеться по сторонам, ладно бы ноги переставлять.

Неразбериха на улицах делала Вешняка незаметным, по той же причине не вызывал удивления и окровавленный Бахмат с полным золота сундуком – мало ли кто чего куда сейчас тащит! Целыми телегами вывозили, нахлестывая лошадей.

Скоро Вешняк пришел к мысли, что Бахмат направляется к старому логову в городне. Трудно было только понять, как же он эдакую тяжесть подымет наверх, на стену?

Бахмат однако, как обнаружилось, не видел надобности лезть на стену и вел Вешняка на старое, летошнее пепелище напротив куцеря. Здесь между грудами серой, заросшей колючками золы, он опустил сундучок и, отдуваясь, отирая со лба пот, принялся осторожно, как бы невзначай осматриваться. Когда Вешняк решился выглянуть из-за горелого столба – сундук исчез.

После того, как мягкая рухлядь, которую Федя выхватил из опрокинутого воза, перешла к Подрезу, а имевшийся у Подреза небольшой медный таз того же происхождения поступил обратным порядком во владение Феди, игра с точки зрения ссыльного патриаршего стольника пришла к изящному завершению. Суетливая невоздержанность побуждала Федю настаивать на продолжении, и Подрез принужден был со вздохом сожаления отметить, что в душе соперника нет места для бескорыстной гармонии.

– А впрочем, – заключил Подрез свои поучительные разглагольствования, – собирай-ка, любезный, манатки в таз и айда до хаты. Там видно будет.

Разоблаченный по-прежнему до нижних портков – в скорбной готовности для пытки, Подрез шествовал впереди, прокладывая дорогу, а Федя в сеструхиной ферязи, но в рваных сапогах тащился сзади, имея на голове нагруженный таз. Дома Подрез обнаружил разруху и непотребство. Холопы (кто на глаза попался) пропили остатки разума, если судить по тому, что не пытались даже и скрыться при виде боярина.

Как человек, который не привык отлынивать от дела и берется за работу сразу, с любого конца, лишь бы начать и делать, ссыльный патриарший стольник ухватил первого попавшегося молодца за вихор и поволок в тот угол двора, где валялась на земле суковатая палка. Хотя вдумчивый и положительный хозяин поступил бы, возможно, наоборот: легкий, ухватистый предмет, палку, тащил бы в сторону тяжелого и неповоротливого – в сторону холопа. Впрочем, известная нерасчетливость не помешала Подрезу осуществить задуманное: получивший свое молодец отвалился, причитая и хныча.

– В кладовых пусто? – не отдышавшись, спросил Подрез у другого холопа, седеющего дородного мужика, который, сдернув шапку, пытался утвердиться на несгибающихся ногах. Сгибалась у него вместо того, обнаруживая противоестественную подвижность, поясница, и даже голова неприлично поматывалась.

– Пусто, боярин, пусто, – говорил он икающим, рыбьим голосом. – Хоть ты чем покати. Хоть шаром. Как тебя увели, благодетель, все пошло прахом. Стрельцы разнесли до последнего, и Васька Щербатый свое взял. – И подумав, добавил в качестве заключения: – Ох нам, горемычным!

– А пьете на что? С тебя спрошу! – пригрозил Подрез.

Дородный малый в цветном кафтане и сафьяновых сапогах выглядел много убедительней, чем голый, взъерошенный и отощавший Подрез, но внешность обманчива. Дородный не посмел возразить, лишь склонился, признавая справедливость каждого слова: что пьют, и что придется за это спросить… и что… спросить, одним словом, придется.

Сунулся с пустым тазом Федя:

– Играть будешь?

Подрез глянул на него зверем и к немалой Фединой обиде не сразу переменил назначенный для холопов оскал на человеческую гримасу.

– Зинку хочешь за таз? – показал он татарскую девчонку в косичках и с кольцом в носу. Худой ребенок с испуганными глазами, она не посмела прятаться, заслышав хозяйский голос, но и слова не решалась произнести.

– Зачем мне Зинка? – раздражаясь Подрезовой грубостью, возразил Федя.

– А зачем мне таз?

– У тебя кости поддельные! – злобно выпалил Федя. И с удовлетворением обнаружил, что Подрез не сразу нашелся.