Валентин Маслюков - Чет-нечет

Сегодня изменчивое счастье плохо давалось Подрезу – сказывалось тюремное заключение, связанные с этим потеря умения и общее телесное и нравственное ослабление ссыльного патриаршего стольника. Проиграв с потрохами Зинку, Подрез снова достал меха, те еще, что выиграл у Феди в кости. Побуревшую в воеводской кладовой соболью шкурку, так себе шкурку, поставили в два рубля, по цене Зинкиной рубахи. После нескольких конов Подрезу удалось-таки снова Зинку раздеть, и стали разыгрывать девчонку по частям: правую ее ногу (нога числилась за Федей) против ее же, Зинкиной рубахи (которая числилась за Подрезом, хотя и облачала пока что девочку). Некоторое время Зинка оставалась расчленена, нижняя половина переходила к Подрезу, а верхняя принадлежала Феде, потом девчонка слагалась в целое, временами даже и одеваясь, и тогда ее перепихали с места на места, обозначая смену хозяина. Мягкую рухлядь, таз и прочие манатки Подрез и Федя просто перебрасывали себе за спину.

Удача манила Подреза, удача раздражала Федю, и, ускользая от обоих, доводила их до лихорадочного самозабвения. Только выражалось это по-разному: Подрез становился все более неподвижен; когда позволял себе шевельнуться, трогал кончиками пальцев прикрытое веко, что означало проиграл. Федя впадал в оцепенение, если проигрывал, если выигрывал – хихикал, а между тем и этим неугомонно пересаживался и вертелся. Ни одной позы не находил он удобной, то становился на колени, то на корточки, пристраивался боком, расправлял без нужды платок и начинал остервенело чесаться. Водку Подрез едва пригубил, подержал чарку в руке и вернул на блюдо, чтобы больше не вспоминать: игра требовала от него собранности, не находил он в себе избытка силы, чтобы растрачивать ее попусту. Федя, когда поставили водку, обжегся: поглощенный игрой, хватил без меры, закашлял, но все равно едва замечал, что пьет, и, отдышавшись, продолжал прихлебывать, будто воду.

Однако Подрез угадывал все чаще, а Федя попадал в затяжные полосы неудач. Расставшись и с Зинкой, и с тазом, со всем начисто, он принялся раздеваться. Пришлось ему снять с себя ферязь – Подрез закинул ее на спину, а длинные узкие рукава завязал на волосатой груди, как ленты.

– Черт! – воскликнул он тут, оглядываясь. – Где люди?

Когда и как это произошло, что никого вокруг не осталось? Двор опустел. Только Зинка сидела на медном тазу, обхватив коленки, черные глаза ее, как бы не раскрывшиеся до конца, казались сонными, ничто девчонку больше не трогало и не занимало.

– Собаки! Они и рады заложить черту душу! – выругался Подрез. – Засеку!

Под стеной шмыгнула крыса. Другая нахально бежала через двор.

– Черт! – удивился еще раз Подрез.

Небо над головой расчистилось и посинело, заблистало солнце. Ветер упал. Далеко за крышами дыбились тучи. Тягуче медленно и беззвучно ползла темнота, выдавливала из себя комья болотной грязи, и комья эти, вспучиваясь, все росли и росли в огромные, чудовищной высоты горы. Яркое солнце открывало в горах исполинские пещеры, высвечивало головокружительные пропасти и перевернутые вершиной вниз утесы.

– Ладно, что рот раззявил! – толкнул Подрез Федю. – За дело!

Они вернулись к игре, и Федя, ничего не успев понять из того, что происходило вокруг, быстро продул рубаху. Потом он остался без штанов, в нижних портках, голый, и снова зачерпнул гороху.

– Что твоя ставка будет? – придержал Подрез. И усмехнулся.

Федя стиснул горсть. Предчувствие поражения давно уж мутило душу и, хотя страсть пьянила, ослабляя тревогу, сосала под ложечкой знакомая пустота.

– Кабалу, – молвил он, глядя Подрезу под ноги, – полную кабалу на себя дам. Кабалу за все сразу, за все, что до сих пор проиграл. Двум смертям не бывать! – Он попытался взбодриться, изобразив нечто бесшабашное, но остался не вполне уверен, что это у него хорошо получилось.

– Дорого себя ценишь. Да мне и своих холопов кормить нечем, – зевнул Подрез. Он не слышал ничего рокового.

Кулак побелел, остро выпятились костяшки; тайное облегчение, которое испытывал Федя, наткнувшись на пренебрежительный отказ, не избавляло его от мучений мстительной, злобной обиды.

– На подштанники, – предложил Подрез, издеваясь. – Ты еще не все с себя снял.

– В чем я пойду? – проговорил Федя сквозь зубы.

– А вольно же тебе проигрывать! Не проигрывай!

Кидать пришел черед Феде, он судорожно сжал кулак. И Подрез… дрогнув краешком рта, угадал, увидел все тридцать две горошины одновременно, каждую в отдельности и все в единстве: тридцать два! Правда, в действительности оказалось тридцать, но огорчаться из-за пустячного расхождения не приходилось. Ошибаясь иной раз относительно точного числа, Подрез прозревал, однако, парное или не парное количество горошин, что было много важнее.

Расслабленный водкой, измученный и опустошенный, Федор вновь принимался пересчитывать на платке горох. Подрез вполглаза следил, чтобы не смухлевал.

– Снимай портки! – потребовал он.

– В чем я пойду?

– А я тебе от щедрот своих веник дам прикрыться.

Федя оглянулся: холопы попряталась, да, может, Подрезу достаточно было свистнуть, чтобы они набежали с дрекольем и наломали бока. Зинка опустила глаза, усталая и безжизненная.

С неласковым выражением на лице Подрез поднялся, и ничего не оставалось, как взяться за вздержку, шнурок, на котором держались подштанники… Оставшись голым, голым до безобразия, сведя ноги, чтобы скрыть естество, стесняясь даже и Зинки, которая спрятала лицо в коленях, Федя воскликнул вдруг…

– Стой! Все, что есть: одежду, меха, Зинку, таз – за мою сестру!

– Какую сестру? – остановился Подрез.

Федя не отвечал. Они глядели друг на друга, и по ничтожным признакам Федя видел, как проникает Подрез в смысл сказанного… Как проясняется он невероятной еще догадкой.

Страшно сказать, а потом ничего – сделанного не воротишь. Судьба, может, к тому и вела, чтобы, запнувшись на последней черте, вдохновенным движением души поставить последнее и отыграть деньги, имущество и честь!

– Какую сестру? – повторил Подрез тихо. – Что у тебя здесь, в Ряжеске, сестра есть?

– Нас всего двое. И все здесь, налицо, – отвечал Федя проникновенным тоном, в котором против воли проскальзывало что-то угодливое, что-то от интонации кабацкого подавальщика, замлевшего перед щедрым гостем.

– Двое? И оба Феди? – настороженно, словно опасаясь спугнуть редкого зверька, спросил Подрез.

– Точно. Тоже ее Федя зовут, Федька. Федорка то есть, если по-настоящему.

В изнуренном тюремными страстями, небритом лице Подреза с мешками утомления под глазами явилось сложное чувство, которое трудно было ожидать в раздетом для пытки и не успевшем еще оправиться страдальце: сытая усмешка оседлавшего жизнь человека. Глаза его лучились смехом, а губы выражали что-то презрительное и ленивое одновременно. Так смотрит кот на попавшуюся ему по дурости, почти без борьбы мышку.