Лион Фейхтвангер - Лже-Нерон

От мыслей о списке Кнопс никак не мог отделаться. Он лежал возле своей Иалты, с удовольствием осязал ее округляющийся живот. Конечно, он вспомнит еще парочку имен, которые не мешало бы занести в список, - но будет уже поздно. Жаль, что нельзя вписать туда Варрона и Филиппа. На бедрах своей Иалты написал он: "Варрон", написал: "Филипп". Он рассмеялся, когда она сердито запретила ему щекотать ее.

На другое утро он спозаранку отправился во дворец Нерона. Император был еще в постели, но тотчас же принял его. Он, по-видимому, был в хорошем настроении. Он блаженно потягивался, когда вошел Кнопс.

- Это была у тебя превосходная идея, насчет списка, - сказал Нерон и, достав драгоценную бумагу из-под подушки, стал развертывать листы. - Триста семнадцать, - размышлял он вслух, сдвигая брови над близорукими глазами. - Мало и много. - Он стал просматривать список.

Но в эту минуту, когда он лежал и читал список, он вдруг перестал быть Нероном. Его лицо невольно приняло расчетливое, хозяйское выражение: с таким лицом он, бывало, проверял счета, в которых Кнопс подытоживал задолженность заказчика или сумму взносов поставщику. Да, на какую-то долю секунды Нерон внезапно превратился в мелочного горшечника Теренция, который проверяет своего раба, - не собирается ли тот надуть его.

Он почувствовал, что "божественный ореол" изменил ему, и испугался. Быстро, искоса взглянул на Кнопса - не заметил ли тот?

Кнопс стоял, как всегда, почтительно-благоговейно, и на его лице Теренций не уловил ни малейшей перемены. Но где-то в глубине сознания у него мелькнула мысль: а что делается у Кнопса в душе? Кнопс знал о нем очень много. Слишком много. Нехорошо, когда человек слишком много знает о своем ближнем. Разве, например, не Кнопс позволил себе наглую шутку: римский, мол, народ, занявшись чтением стихов своего императора, не сможет - потому что некогда будет - работать. Только человек, который слишком много знает, может позволить себе такую шутку. Испуг императора по поводу ненадежности его "ореола" внезапно превратился в возмущение ненадежностью Кнопса.

Разумеется, на лице Нерона нельзя было прочесть этих мыслей. "Ореол" давно уже вернулся, перед Кнопсом снова был сытый, довольный Нерон.

- Триста семнадцать, - повторял он, довольный, углубившись в список, точно созерцая его. - Хороший список, но кое-кого мы, наверное, упустили из виду. Что и говорить, - пошутил он, указывая на листы, густо исписанные даже по краям, - мы хорошо использовали бумагу. Немного тут осталось места, посмотри-ка. Трудно вписать хотя бы еще одно имя. Вот тут свободное местечко и еще вот тут. Сюда бы можно вписать еще два имени. И притом коротенькие - иначе их и не прочтешь. Но тогда уже список действительно будет заполнен. Дай-ка подумать. - Он задумался, прикусив нижнюю губу. - Нашел, - сказал он весело. - Мой внутренний голос шепнул мне на ухо эти два коротеньких имени. Он редко говорит в присутствии посторонних, но на этот раз он заговорил. Тебе, конечно, хотелось бы знать, - прибавил он с лукавым видом, который встревожил Кнопса, - что это за имена. Но я тебе не скажу, а сам-то ты, конечно, не догадаешься.

Листы лежали перед ним на одеяле, он потянулся блаженно, весело. Кнопсу стало не по себе.

- Дай мне чернила и перо, - приказал император.

Услужливо, несмотря на то, что ему было не по себе, исполнил Кнопс требование императора. Нерон поудобнее устроился в постели, поднял колени под одеялом, чтобы использовать их в качестве пюпитра, и снова приказал:

- Достань-ка мне дощечку и подержи, чтобы я мог писать.

И он вписал два имени.

Но он так держал перо и бумагу, что Кнопс не мог разобрать самих слов, он видел только движения его руки и пальцев. Это действительно были два коротеньких имени. Когда он вписывал первое имя, Кнопсу удалось лишь уловить, что император писал его греческими буквами. Что касается второго, написанного по-латыни, он ясно видел, что оно начинается буквой "К". Еще прежде, чем император дописал его до конца, догадка Кнопса превратилась в уверенность: это второе имя было "Кайя".

Вздыхая, Нерон снова взял свитки, свернул их в тонкую трубочку, вложил одну в другую, сунул себе под подушку. Снова вытянулся и, удобно лежа, долго и витиевато болтал о том, каких многочисленных и тяжелых жертв требует "ореол" от своего носителя.

Кнопс благоговейно слушал. Но пока он стоял в смиренной позе, прислушиваясь к словам Теренция, в его душе беспорядочно, с невероятной быстротой вставали и снова исчезали тысячи образов, мыслей. "Конечно, это Кайя, - думал он. - То, что он болтает о жертвах, может относиться только к Кайе. Совершенно ясно, что он написал "Кайя". Но ведь это бессмыслица - губить ее. Ведь именно при теперешнем положении Варрон не может и помышлять о том, чтобы натравить на него Кайю. Чистое безумие, что он ее губит. Это только повредит ему. Она, быть может, единственный человек, который любит его, если не считать меня, дурака, который, несмотря ни на что, тоже к нему привязан". Так думал он; но сквозь эти мысли и где-то глубоко под ними вставал мучительный вопрос: а второе имя, то, что написано раньше?

- Величайший дар, - говорил между тем Нерон, - которым боги могут одарить смертного, - это "ореол". Но вместе с тем это и тягчайшее бремя. Жертвы, жертвы. "Ореол" требует жертв.

"Это все еще относится к Кайе, - думал Кнопс. - Каким вздором начинена эта мясистая голова, но что же все-таки это за имя, второе, греческое? Если он по своей глупости внес Кайю в список, то кто же другой?" И хотя Кнопс в глубине души уже знал, что это за имя, он старался мысленно представить себе белую мясистую руку императора и восстановить в памяти все ее движения в то время, как она писала. И он видел движения этой руки. Видел, как эта рука написала букву "Каппа", вертикальный штрих и две косых балки, видел и угадал простое строение буквы "Ни", пузатую, точно беременную "Омегу", замысловатый зигзаг "Пси". Как ни странно, но он не очень испугался, когда это всплыло в его сознании. "Это не может быть "Кнопс", - думал он. - Совершенно непонятно, зачем ему вносить меня в список. Ведь именно я сделал из него то, чем он стал, и если существует человек, который может помочь ему продержаться, так это - я". Но в то же время ему вспомнилась маленькая шутка, которую он, Кнопс, позволил себе после чтения "Октавии", чтобы подогреть настроение, глупая шутка о римском народе, который, читая поэмы императора, не сможет работать за отсутствием времени; уже тогда он почувствовал, что совершена ошибка. Вдруг ему стало ясно, как день, как тяжела была эта ошибка, и четко встала в его воображении рука писавшего: три шеста "Каппы", простое строение "Ни", пузатая, точно беременная "Омега", замысловатый зигзаг "Пси". С болезненной четкостью увидел он перед собой написанное почерком Нерона слово "Кнопс".