Андрэ Шварц-Барт - Последний из праведников

— Не беспокойтесь, господин Леви. Одна нога уже влезла. Еще немножко — я и другую втисну в эти проклятые башмаки, — объявил клиент.

— Все равно иди, — сказал Биньямин. выбрасывая обе руки вперед, словно отмахиваясь от назойливой мухи. — По крайней мере, избавлюсь от тебя хоть на время.

Эрни почувствовал внутри какую-то странную пустоту. Не сказав ни слова, он вышел на улицу и увидел, что Ригенштрассе уже погрузилась в вечерние сумерки: над крышами протянулись лиловато-сиреневые полосы, а между домами, вокруг фонарей и в проемах окон еще удерживались желтые пятна солнечного света. Вверху колыхался темный гладкий лист бумаги, шелковистый и легкий на вид — это было небо.

Проходя мимо освещенной витрины, Эрни залюбовался этикеткой на консервной банке: среди пальмовых веток прыгали обезьяны, чуть задевая загадочное слово «ананас». Поглощенный своими мыслями, он машинально открыл дверь и увидел дочку бакалейщицы, девятилетнюю худенькую девочку, сидевшую в лавке вместо матери, которая нередко отлучалась на часок-другой. Тут Эрни вспомнил, что рожок покупают не в бакалейной лавке, а в скобяной, и воскликнул:

— Ох, простите!

Он увидел, что перепуганная девочка метнулась за прилавок. Ему стало неловко, он опустил голову и. выходя, так осторожно прикрыл за собой дверь, словно в лавке лежал умирающий.

Лавка помещалась как раз напротив дома Леви. и его обитатели нередко по вечерам слышали крики этой несчастной девочки. Она кричала пронзительно и непрерывно, когда ее колотил толстый лавочник, который, накачавшись пивом, приходил под эту музыку в еще большее возбуждение, и душераздирающе, но изредка взвизгивала, когда за дело бралась мадам: у мадам, видите ли, уши были очень чувствительные. Эрни вспомнил об этих криках и, прежде чем уйти, бросил на девочку сострадательный взгляд.

Над мраморной стойкой, будто отрезанная от туловища, торчала только голова, и между тонкими губами виднелся кончик языка. Заметив, что на нее смотрят, девочка скосила глаза, как пугливый головастик в Шлоссе.

«Нужно ей рассказать все, как есть, — тотчас же подумал Эрни. — И про рожок объяснить, и про консервы, и про щеколду. Она поймет».

Он спрятал раненую руку за спину, тихонько открыл дверь и вежливо вошел в лавку снова.

— Не стоит беспокоиться, я просто хотел купить рожок.

— Что купить?

Он грустно на нее посмотрел, радуясь тому, что видит ее так близко и что между ними такое полное родство душ. А ведь до сегодняшнего дня он не замечал ее. В ней не было ничего привлекательного. Уж если она постоянно носится, как муха, — то на мешок с мукой усядется, то между ящиками пролезет, то к лестнице, что с потолка спускается, прилипнет

— так пусть хоть легонькой была, как муха. Но даже и легкости мушиной в ней не было, только усердие и пугливость. Он вдруг представил себе следы от побоев у нее на теле и с волнением подумал, что ей могла причинить страдания любая мелочь: внезапный окрик, пристальный взгляд, может, даже просто прикосновение воздуха.

— Сущие пустяки, — почти прошептал он. нежно улыбаясь, — я просто хотел купить рожок для ботинок.

— У нас рожков нет, — заявила она решительно.

— Я знаю, — сказал Эрни, улыбаясь еще нежнее.

— Потому-то я и…

— Вот и хорошо, что знаешь.

— …Вот я и хотел объяснить, что рожки продаются в скобяной лавке, — продолжал осторожно Эрни.

— Может быть. Только у нас их нет. — улыбнулась она ему так робко, что и без того чувствовавший себя неловко Эрни теперь совсем потерял голову от сострадания.

— А нужен рожок клиенту, хотел штаны он… а я открыл дверь… — лепетал он. — Честное слово, правда, — перешел он на самый мелодичный тон. улыбаясь сквозь слезы.

Он хотел успокоить девочку, но вместо этого еще больше ее напугал. «Ей ничего не известно о рожках, она про них и не слышала…» А она все отступала назад, в тень полок, и ее почти уже не было видно. «Может, она принимает меня за сумасшедшего или за вора?» — пришла на ум Праведнику тягостная догадка, и он решил отступить.

Отходя, он старался вразумительно объяснить, что такое рожок и для чего он обычно служит. Увлекшись объяснениями и желая подкрепить их наглядным примером. Ангелок снял сандалию, приложил два пальца к внутренней стороне задника и точно изобразил, как нужно пользоваться рожком.

— Вот и все, — заключил он и распрямился.

Вид девочки привел его в ужас. Перепуганная его несообразным поведением, она совсем прижалась к полке с сахаром и щипала себя за щеку.

— Я уже ухожу, — сказал Эрни.

Держа в здоровой руке сандалию, а перебинтованную неся перед собой, он снова направился к прилавку, исключительно затем, чтобы объяснить несчастной свое намерение уйти как можно скорее. Но по мере приближения к этому клубочку страха Эрни чувствовал, что сверхъестественным образом увеличивается: ноги уже касаются четырех углов лавки, а голова достает до потолка. «Нет, нет, не хочу, не надо…»

В этот момент девочка прижала ладони к щекам, открыла рот, взяла дыхание и заорала что было сил.

В проеме задней двери появилось существо, при виде которого бросало в дрожь. На губах набух толстый слой помады, дуги бровей были размазаны до самых висков и совсем вдавили в скулы блестящие, как пуговицы, глаза; бесчисленные бигуди с розовыми бантиками разделили копну волос на мелкие кудельки и тяжело повисли вдоль лоснящихся от крема щек: мадам как раз занималась туалетом. Окинув сцену разъяренным взглядом, она бросилась к Эрни. Тот философски закрыл глаза.

Когда, оправившись от удара, он смог их снова открыть, он увидел перед собой лишь толстый зад лавочницы.

— Что он тебе сделал? — пронзительно орала она.

Все еще прижимаясь к полке, девочка внимательно смотрела на жалобное лицо маленького еврея, но никак не могла обнаружить в нем ничего пугающего и понять, что ее привело только что в такой ужас. Наконец она перевела взгляд на разъяренное лицо матери и на сей раз заорала от вполне оправданного страха.

— Ага, все ясно, — важно заявила лавочница и, повернувшись на высоких каблуках, схватила Эрни за шиворот и, как котенка, поволокла на улицу.

— Ах ты, развратник паршивый! — торжествующе вопила она.

Погрузившись в скорбную мечту. Эрни беспокоился лишь о том, как бы не потерять сандалию. В остальном он отныне был целиком в руках взрослых, потому что чувствовал свою невообразимую малость.

Барышня Блюменталь высунулась из окна второго этажа: на тротуаре под фонарем бушевала целая куча домашних хозяек. Одна из них, в бигуди и в цветастом пеньюаре, орала во всю глотку: «Жид, жид, жид!». Так и есть — лавочница. Она колотила по тротуару каким-то бесчувственным предметом. Вся сцена вписывалась в конус тусклого света. Между двумя содрогающимися спинами барышня Блюменталь узнала знакомый локон, который тут же скрылся, как юркнувшая в пучок водорослей рыбка. В ту же секунду она забыла о себе, о своей застенчивости, о своей слабости и очутилась на улице, разрезая клинками локтей бушующую толпу — даром, что на нее всегда смотрели как на пустое место.