Андрэ Шварц-Барт - Последний из праведников

— Я, значит, для тебя ничто? — сказала Голда.

“Она хочет, чтобы я утешил сначала ее. а потом детей”, — сообразил Эрни. Он приподнялся повыше, привлек к себе укутанную в одеяла Голду. приоткрыл шерстяной платок, снятый с покойника, поцеловал посиневшее, холодное лицо и прижался к нему щекой.

— Ты для меня — все, — начал он протяжным, завораживающим голосом, зная, что только так можно успокаивать несчастных подопечных. — Ты для меня дороже хлеба и воды, солнца и воздуха, соли и огня, ты для меня дороже жизни… — говорил он, заботясь не столько о смысле своих слов, сколько о плавном ритме библейского стиха.

Измученная бессонной ночью, Голда положила голову ему на плечо и забылась в слезах.

— Все дело в том, — продолжал Эрни, глядя на детей, смотревших ему прямо в рот, — что ты думаешь, будто есть вагон и будто в нем что-то происходит, когда в действительности ничего этого нет, правда, дети? А все потому, что ты доверяешь своим глазам, и ушам, и рукам…

При этих словах дети в первом ряду открыли рты. Одни качали головой, словно стараясь скорее погрузиться в мечту, которую ткал для них Эрни, другие подобрались поближе, жадно вытягивая шеи и уже пуская слюнки.

— Ты не для меня говоришь, — зарыдала Голда, — ты для детей говоришь.

Первый ряд в испуге поддался назад; отталкиваясь от пола руками, коленками, дети отползали до жути медленно, без единого слова, но их взгляды были по-прежнему прикованы к губам Эрни. И он снова поразился выносливости своей души. “Великий Боже, — подумал он, — ты дал мне душу кошки: трижды нужно убить ее, чтоб она, наконец, умерла”. Гладя по щеке прильнувшую к нему Голду, он с трудом раскрыл беззубый рот (получилось нечто вроде нежной улыбки), подмигнул, как заговорщик, детям и шепотом обратился на идиш к тем, кто еще оставался в первом ряду:

— Разве вы не знаете женщин, детки мои? Не обращайте на нее внимания, подойдите поближе, я расскажу вам про наше царство.

Мальчонка из первого ряда приоткрыл вспухший глаз (он ушибся накануне, когда в вагоне поднялась паника) и, едва ворочая пересохшим языком, прошептал:

— Расскажите лучше не нам, а вон тому мальчику, он заболел и все время вас зовет…

— Почему ты меня не разбудила? — спросил Эрни.

— Я пожалела, ты в первый раз уснул… — ответила пристыженная Голда.

Эрни молча оторвался от нее и. испытывая боль при каждом движении, на коленях пополз между детьми. Те отодвигались, уступая ему дорогу, а иногда он перебирался через них. чтоб им не приходилось лишний раз шевелиться. Больной ребенок лежал метрах в двух от морга. Возле него, прислонясь к стенке, сидела старая докторша: лицо у нее было неподвижное, как маска, на голове была надета белая шапочка с красным крестом — атрибут, с которым докторша ни за что не хотела расставаться, хотя со вчерашнего дня вся ее медицинская помощь сводилась к тому, что она растирала закоченевшие тела дизентериков и смотрела, как они умирают. Она глядела, не мигая, куда-то в тревожное пространство запломбированного вагона и даже не шелохнулась, когда подошел Эрни.

— Он умер, — просто сказала она.

Лицо старой женщины напоминало высохшую кость, и ноздри у нее слиплись, как у мертвого ребенка. Чувствуя на спине пристальные взгляды детей. Эрни очень громко, так. чтобы все слышали, сказал:

— Он уснул…

Эрни осторожно переложил трупик на растущую груду еврейских мужчин, еврейских женщин, еврейских детей, которых баюкал грохочущий поезд в их последнем сне.

— Это мой брат, — робко сказал девочка, словно от смущения не знала, как себя вести с Эрни. Он сел возле нее и посадил ее на колени.

— Твой брат скоро проснется и встанет вместе со всеми, когда мы приедем в царство Израилево, — сказал Эрни. — Там дети встретятся со своими родителями, и все возрадуются. Потому что страна, куда мы едем, — наше царство, запомните это хорошенько. Там никогда не заходит солнце, и можно есть все что душе угодно. Там ожидает вас вечная радость. Наступит веселье, уйдут несчастья, затихнут стоны…

— Там можно греться днем и ночью, днем и ночью… — раздался счастливый голос какого-то ребенка. — Там можно греться днем и ночью, днем и ночью, — повторял он. будто много раз уже слышал эти слова или произносил их сам.

— Верно. — подтвердил Эрни, — так оно и будет.

— Там немцев нет, там нет вагонов, там все не больно, — раздался в темноте другой голос.

— Нет, ты молчи, — раздраженно сказала девочка, — пусть господин раввин говорит, он лучше тебя рассказывает.

Продолжая баюкать сестру покойного мальчика. Эрни начал снова. Вокруг него покачивались детские головки, а за ними он заметил несколько взрослых, которые украдкой слушали его с таким же завороженным видом, как и малыши. Вдруг девочка заплакала. Она смотрела на Эрни широко раскрытыми глазами и плакала без слез, как многие дети, которые чересчур наплакались в первые два дня. Потом она, прижала синие кулачки к его груди и уснула.

— Сударь, убаюкайте, пожалуйста, и меня, я еще ни разу не спал с тех пор, как мы в поезде, — сказал умирающим голосом мальчик лет двенадцати, у которого так исхудало лицо, что глаза, казалось, только чудом не вываливаются из орбит,

— А зачем? — спросил Эрни.

— Мне страшно.

— Но как же я тебя буду баюкать, ты уже большой, — невольно улыбнулся Эрни.

— Ну и что, что большой, я все равно хочу спать, — взмолился дизентерик.

Эрни уложил девочку, прикрыл ее одеялом и с общей помощью усадил на колени мальчика. Но он сам настолько ослабел, что баюкания не получалось — он просто поочередно приподнимал то плечи больного, то его лоснящиеся от нечистот ноги. Голда принялась растирать самых замерзших детей: ей помогали несколько женщин, которые тоже чуть не падали от слабости.

— Когда мы будем в царстве Израилевом… — бормотал Эрни над мальчиком, у которого глаза затянулись желтой пленкой и приняли выражение спокойной задумчивости.

Через минуту Эрни увидел прямо перед собой изможденное лицо докторши.

— Что вы делаете? — в ярости прошептала она Эрни на ухо.

Дети в первом ряду испуганно отодвинулись. Эрни опустил глаза и увидел, что баюкает уже не живой труп, а настоящего покойника.

— Как вы можете им говорить, что все это только сон? — злобно вцепилась она ногтями в плечо Эрни.

Продолжая машинально укачивать мальчика, Эрни заплакал без слез.

— Мадам, — сказал он наконец, — здесь не место для правды.

Он перестал баюкать труп и посмотрел на докторшу, которая изменилась в лице.

— А для чего же здесь место? — начала она, но. пристально вглядевшись в Эрни, докончила шепотом: — Вы, значит, совсем, совсем не верите в свои слова?

Она плакала с каким-то горьким сожалением, прерывая свой плач жутким, как у сумасшедших, смехом.