Александр Волков - Царьградская пленница

И все-таки было очень рано, когда два друга появились перед городскими воротами. Оказалось, что ворота были всё еще закрыты. Но рядом толпился народ: рыбаки и крестьяне, явившиеся на рынок спозаранку со своим скромным товаром, богомольцы из окрестных сел, мальчики, возвращавшиеся из ночного.

В этой пестрой толпе Зоря заметил юношу своих лет с тонким, одухотворенным лицом, с большими голубыми глазами и длинными волосами, не покрытыми шапкой. Зорю поразило, что сквозь дыры его рубашки виднелось ржавое железо. Он вплотную подошел к незнакомому юноше и ткнул пальцем в железку.

– Что это? – с любопытством спросил Зоря.

– Это? Вериги.

Юноша отошел в сторонку, приподнял рубаху. И Зоря увидел, что его худое грязное тело было крест-накрест обмотано обрывком железной цепи, какими днепровские рыбаки приковывали лодки к бревнам, врытым в берег.

Сердце Зори зашлось от сострадания и ужаса. Под веригами виднелись раны, одни не зажившие и кровоточившие, другие уже покрылись струпьями.

«Юродивый…» – подумал Зоря.

Юродивых во все времена и у всех народов верующие уважали, считая их людьми праведной жизни.

К беседовавшим подошел Неждан. Завязался разговор. Юноша в веригах стал рассказывать о себе, благо стража не торопилась открывать ворота.

– Звать меня Родионом, – слабым приятным голосом говорил юноша. – Родом я из Любеча, боярский сын…

– Ты – боярский сын?! – удивленно воскликнул Неждан, оглядывая бедное одеяние собеседника. – Знаешь что, рассказывай сказки другим.

– А вот послушайте, что со мной было, тогда и увидите…

Неждан недоверчиво ухмыльнулся, а Родион продолжал:

– Отец мой умер рано, я у него был один сын. Он оставил матери большое богатство и много холопов. [58]Жить бы я мог в мирских утехах, но не видел вокруг себя правды. Мы с матушкой жили в богатых хоромах, одежду носили из дорогих паволок, [59]ели на серебре, стол был уставлен яствами, где только птичьего молока не хватало. А холопы ютились в тесных избенках, спали вповалку на холодном полу и, окромя куска черного хлеба, не видели иной пищи… На всю жизнь запомнился мне случай: впервые, чуть не младенцем, понял я, сколь тягостна доля наших рабов. Повела меня нянюшка гулять, и как-то, отбившись от нее, забежал я на скотный двор. Что я там увидал! До сих пор сердце горит, как вспоминаю. Около свиного корыта стояли на четвереньках мальчишки и девчонки в скудных отрепьях и, отпихивая поросят, выхватывали из пойла куски пареной свеклы. Посмотрели бы вы, други мои, с какой жадностью они их глотали!..

В голосе Родиона послышалось рыдание. Пересилив себя, боярич продолжал:

– На ту беду, появился на дворе тиун. А он всегда ходил с плетью. И, как завидел несчастных ребяток, принялся их той плетью охаживать по спине, по плечам, по чему попало. Распаляясь гневом, управитель кричал: «Да как вы, холопье отродье, смеете у барского скота куски из горла вырывать?!» Я заплакал от горя и стыда, и так меня нянюшка увела со двора. С тех пор стал я втихомолку носить холопам еду от нашего стола для детишек. Да еще помогал слугам в многотрудных их заботах…

– Ой! – воскликнул Зоря с глазами, круглыми от изумления. – Ты это делал?

– А почему бы нет? – спокойно возразил Родион. – Разве я не такой человек, как они? Христос сказал, что для него «несть еллин и иудей, раб и свободь [60]».

– И мать тебе такое позволяла? – продолжал допытываться Неждан.

– Нет, – тихо отозвался юноша. – Матушка сведала о моих делах от слабых духом доносчиков и жестоко меня наказала. А мне наказание было в усладу, ибо знал я, что страдаю за правое дело.

Неждан и Зоря слушали нового знакомца с великим удивлением.

– Матушка запретила мне водиться с холопами, – продолжал Родион. – «Твое ли там место? – говорила она. – Ты знатного рода, боярич, и не должен дружить с черным людом». Но не восхотел я пользоваться мирскими благами, когда бедствует меньшая братия моя. Сбросив богатую одежду и облекшись во вретище, [61]пристал я к богомольцам, кои отправлялись странствовать по святым местам.

– И долго ты, Родя, ходил? – спросил Неждан.

– Нет, недолго, – ответил юноша. – Уйти далеко мне не пришлось. Матушка, прознав о моем побеге, послала погонь, прибила меня и некое время держала в оковах на хлебе и воде, заточенного в погребе. И там сидючи, я славил господа, ибо сравнял он меня с самыми последними на нашем дворе…

Зоря и Неждан с почтительным страхом смотрели на знатного юношу, который, отвергнув земные блага, шел на муки из-за святой любви к страдающим собратьям.

Родион продолжал:

– Видя таковое мое упорство, матушка выпустила меня из погреба. Тогда я тайно покинул родительский дом и пришел в Киев, чтобы здесь принять иноческий сан. Мнится мне, что токмо в обители найду я праведное житие. В обители все равны перед господом, ни единый человек не угнетает другого и не возвышается над ним. В обители не гонятся за мирскими богатствами и суетной славой и в тишине славят создателя…

Зоря и Неждан молчали. Они невольно прониклись чувством уважения к боярскому сыну. Но Неждану жаль было Родиона. Сам он с малых лет бывал у дяди и насмотрелся на монастырскую жизнь. Неждан знал, что она совсем не такова, как ее представлял себе Родион. Однако, не желая разочаровывать нового друга, сын оружейника сказал:

– Коли намерен ты в монахи постричься, идем с нами. У меня родной дядя – инок Георгиевской обители. Мы с Зорей у него грамоте учимся. Может, он тебе пособит.

Родион обрадовался:

– Вы учитесь грамоте? А можно мне с вами? Я много знаю из писания, но только по памяти, а хотел бы сам читать священные слова.

Неждан усмехнулся про себя и подумал: «Вот еще любитель грамоты нашелся. Пожалуй, дядя меня отпустит, хватит с него двух учеников».

Вслух он сказал:

– Дядя – старик добрый, всякому рад услужить.

Ворота в это время открылись, и толпа ожидавших ринулась в город. Переждав сутолоку, трое юношей пошли в монастырь. Родион оказался приятным собеседником. Как и его новые друзья, он любил городки и лапту. В этих играх все участники были равны: побеждала ловкость, а не богатство и знатность.

Отец Геронтий встретил ранних посетителей приветливо. Узнав от племянника, кто такой Родион, монах накормил голодного юношу и приказал ему снять вериги, чтобы зажили раны. Геронтий смазал их лампадным маслом.

– Зачем ты носишь эту цепь? – спросил у Родиона старец.

Юноша признался:

– Надел я ее, чтобы легче в монастырь попасть. Увидит настоятель, как я плоть свою умерщвляю, и более снисходителен будет к моему прошению.

Даже строгий Геронтий улыбнулся этому наивному признанию.

«Глупый отрок, – подумал он. – Сколь мало ведома ему жизнь, коли думает он таким подвижничеством склонить к себе сердце нашего игумена Симеона».