Александр Волков - Чудесный шар

Когда Трофим Агеич входил к нему в камеру, у него было такое чувство, будто он бросается в холодную воду.

«Господи благослови!» – прошептал он и шагнул с порога.

Дмитрий был чрезвычайно поражен торжественным видом майора, и в нем шевельнулось смутное предчувствие чего-то хорошего.

Майор сел, поправил шпагу и заговорил взволнованно:

– Вот, сударь Дмитрий Иваныч, все эти дни я обсуждал ваше предложение и наконец надумал согласиться.

Сердце Дмитрия буйно заколотилось в груди, он не верил своим ушам. Но у него хватило присутствия духа не проронить ни слова. Он выжидал.

– Да, сударь, я решился. Поверил вам до конца и решился. Вы, может, думаете про меня: «Солдафон, чинуша, мелкий службист», а ведь и мне слава России дорога…

Ракитин крепко пожал коменданту руку.

– Нет, Трофим Агеич, напрасно вы себя оговариваете. Я всегда был уверен, что вы, как знаток военного дела, в конце концов придете к правильному решению.

И Ракитин начал рисовать майору почести и богатства, которые ждут его после благополучного окончания опыта. Рукавицын слушал, и одутловатые щеки его покраснели, мутные глаза заблестели, он нервно потирал руки и привычным жестом искал у пояса трубку, а трубки-то и не было…

– Только не подумайте, сударь, что я вступаю с вами в сообщество… в союз, – поправился майор, – из-за страха перед сенатором Бутурлиным…

Дмитрий собрался протестовать.

– Нет, нет, не возражайте, хватит играть в прятки. Я знаю, что его высокопревосходительство Александр Борисович вам покровительствует, и, вероятно, меня уволили бы с должности, если бы я заупрямился. Но пенсию-то мне дали бы! Следующий чин при отставке присвоили бы! А что еще надо старику?

Трофим Агеич непривычно воодушевился, глаза его блестели, он весь как-то подтянулся. Много грехов было на совести Рукавицына, но это был единственный, неповторимый момент в его жизни, когда он сумел подняться над своей мелочной, завистливой натурой.

Дмитрий понимал, что много трудностей предстоит во взаимоотношениях с майором, что будут еще у Рукавицына колебания, но сегодняшний шаг обязывал его ко многому. И Ракитин постарался закрепить его благой порыв.

Сообщники условились окончательно договориться о деталях на следующий день.

…Дмитрий в страшном волнении ждал майора. «Вдруг снова струсит, не придет?» Но Рукавицын явился.

– Я все думал, – нерешительно начал Трофим Агеич, – может, мы с вами, сударь, Сэмэна на воздух подымем…

– Что?! – переспросил узник, не веря ушам.

– Я говорю, Сэмэна бы поднять, Кулибабу…

Ракитин вскочил, выпрямился во весь рост.

– Боюсь я, сударь, вдруг с вами что случится.

– Риск в этом деле есть, не хочу скрывать. Поднять на моем снаряде человека невежественного – это послать его на верную смерть. Но своей жизнью рисковать я имею право. Малейшая неточность в расчетах – и я разобьюсь, упав с многосаженной высоты.

– Но если вы разобьетесь, мне придется отвечать.

– А, какой за узника ответ! Донесете: «Арестант такой-то волей божьей помре…» Не так уж редко это у вас случается.

– Ну что же, бог с вами, поднимайтесь сами, если хотите.

«Что он еще придумает?» – с тревогой думал Ракитин.

При трусливом, нерешительном характере майора от него можно было ожидать всего.

– Последний вопрос, Трофим Агеич! – обратился узник к Рукавицыну. – Для проведения опыта нужны деньги.

– Денег у меня нет, – отрезал майор. – Копейки в доме не найдете. Жалованьишко сами знаете какое, вот нового мундира до сих пор справить не могу.

На многое мог решиться майор Рукавицын: на ложную клятву, на нарушение служебного долга и обман начальства, на любой подлог, но расстаться с деньгами, накопленными за счет плохого содержания заключенных, было свыше его сил.

Дмитрий благословил в душе дядю, приславшего денег.

– Ваши деньги мне не нужны. Вот триста рублей. – И он протянул Рукавицыну увесистый мешочек.

Комендант буквально оцепенел. В первый раз он понял, что в непроницаемой стене, отделяющей узников Новой Ладоги от внешнего мира, есть какая-то брешь.

– Все будет куплено, сударь, – забормотал он. – Давайте составлять реестр. Бумага у вас есть, пишите.

– Первым делом полотно. Его потребуется много…

– Аршин тридцать? – снисходительно спросил майор. – Купим!

– Нет, Трофим Агеич, не тридцать и даже не сотню. Мне нужно тысячу аршин.

– Что? – подскочил Рукавицын. – Тысячу? Да это роту солдат одеть можно. Может, меньше пойдет, ну, хоть пятьсот?

– Не торгуйтесь, Трофим Агеич, поскупимся – провалим опыт.

– Что ж, пишите, – со вздохом согласился Рукавицын.

– Еще веревок тонких аршин двести, толстых – пятьдесят. Лаку фунтов тридцать… Ниток крепких… И ради бога, не скупитесь на мелочах, полотна берите самого лучшего, тонкого.

– Ярославского возьмем.

– И вот еще что, Трофим Агеич, скажите вашему посланцу, что я досконально знаю цену полотна и прочих товаров, так что пусть он не вздумает наводить экономию на этой покупке.

Майор густо покраснел: он как раз собирался навести такую экономию и присвоить из суммы, переданной узником, 30–40 рублей.

На следующий день Кулибаба поехал в столицу за материалами. Это было в конце июня.

В тюремном цейхгаузе, приспособленном под мастерскую, кипела работа. На полу сидели бабы: старая Кузьминишна, жена младшего тюремщика Филимоши, и комендантская кухарка Матрена. Они сшивали длинные клинья полотна. Ракитин на большом столе занимался кройкой.

За право работать в цейхгаузе Дмитрию пришлось выдержать нелегкую борьбу с майором.

– Вы меня под виселицу подводите, сударь! – кричал комендант. – Помещение дать! Швейных мастериц выписать! Весь город вам в помощь согнать!..

Договорились на том, что работать будут свои, тюремные, бабы, надзирать за ними будет сам инвентор. Бабам за разглашение тайны Рукавицын пригрозил казематом. На случай приезда начальства был установлен караул: белобрысый Гараська, Матренин сын, целый день торчал за воротами. В случае появления у ворот экипажа Гараська тотчас должен был предупредить Кулибабу.

Дни и ночи майор проводил в страхе. Он терял голову при мысли, что кто-нибудь подсмотрит, что делается в цейхгаузе. По ночам он не спал, чутко прислушивался, и ему вдруг представлялось, что у ворот шумят: приехала комиссия.

Днем было немногим лучше: надо было следить за узником, за бабами-швеями, за часовыми у цейхгауза, за беспечным Гараськой. Трофим Агеич потерял аппетит, как после памятной истории с Приклонским. Он едва притрагивался к любимым кушаньям, не смотрел на настойки.

О замысле коменданта и узника по крепости ходили удивительные слухи. Самая секретность, которой Рукавицын обставил предприятие, возбуждала необычайный интерес. Когда рано утром и поздно вечером два конвоира проводили Ракитина по крепостному двору, немало любопытных глаз провожало узника.