А. Сахаров (редактор) - Александр II

– Кто?

– Кто? Говорите, говорите, Дегаев!

– До конца договаривайте!

– Жид!!

– Стыдно, Дегаев!

– Жиды разве не люди?

– Может быть, и люди, да мне – русскому человеку – покоряться жиду обидно.

– Вы знаете, может быть, был бы еврей на месте императора Александра – мы и Константинополь взяли бы! – запальчиво выкрикнул кто-то из гардемаринов…

– Ах да!.. Очень кстати напомнили о Константинополе. А на что России был нужен Константинополь? Он ей, как пятая нога собаке, нужен. Из-за него пришлось бы начинать новую и очень серьёзную войну с Англией, и вот, когда государь разумно пожалел русский народ и русского солдата, – ему и это поставили в вину. Да, жид или товарищ Андрей не пожалеет. Он весь русский народ принесёт в жертву своей утопии. До свидания, господа. Мне тоже в Питер надо. Завтра рано на лекции…

– Вы донесёте на нас, Дегаев! – жёстко крикнул лейтенант Серебряков.

Нервное, худое, истомлённое лицо Дегаева передёрнулось судорогой.

– Нет, господа… Я того же воспитания, как и вы. Доносы считаю гадостью. Я пока не донесу. Я с вами останусь. Буду работать с вами, потому что надеюсь, что мне таким образом удастся разоблачить ложь, которую вам преподносят за правду, и отвратить вас от ошибочного пути.

Ни с кем не прощаясь, Дегаев вышел.

– Как вы думаете, Николай Евгеньевич, – сказал Серебряков, – он… За него-то можно ручаться?

– Ну что вы, Серебряков!.. Дегаев – рубаха-парень. Заучился в Академии… Стал нервен. Вы видели, какой судорогой подёргивается его лицо, когда он говорит. Он ведь офицер…

– Да так-то оно так!.. Но сказать, что товарищ Андрей говорил сознательную ложь? Это же безумие!

– Не будем говорить об этом, – сказал Суханов. – Господа, я задержу вас на некоторое время… Нам нужно составить теперь же центральную военную группу. Согласны?

– Просим вас, Николай Евгеньевич, возглавить её.

– Благодарю вас. Ещё кого наметите в неё?

– Барона Штромберга!

– Рогачёва!

– Мы войдём в связь с исполнительным комитетом партии «Народной воли» и создадим кружки – морской, артиллерийский и пехотный… Я думаю, что мы не должны останавливаться и перед боевой деятельностью?

– Дегаева только не надо, – сказал Серебряков.

Снова все заговорили сразу. Стали подсчитывать, кого можно пригласить в эти кружки, кого нет. Подсчитали годных – таковых оказалось человек пятьдесят-шестьдесят. Сейчас же под горячую руку стали вырабатывать программу военно-революционной организации и устав центрального кружка. В комнате раздавались оживлённые, взволнованные молодые голоса:

– Организовать в войсках силу для активной борьбы с правительством.

– Парализовать тех, кто с нами не согласен.

– Выход членов из центрального кружка, безусловно, воспрещается.

– Конечно.

– Само собою разумеется.

– Нам надо объехать всю Россию.

– Везде искать подходящих людей.

– Я знаю – такие есть в Одессе.

– В Николаеве…

– В Киеве…

– В Тифлисе…

События повторялись. Тени декабристов реяли в кронштадтской квартире Суханова. Лейтенанты, гардемарины и прапорщики готовились решать судьбы России.

Перовская отпустила извозчика и пошла пешком по грязной, разъезженной телегами, немощёной улице, тянувшейся вдоль полотна Московско-Курской железной дороги. Она несла обеими руками небольшой, но, видимо, очень тяжёлый чемоданчик. Идти поэтому было трудно и неудобно. Она часто останавливалась, присаживалась на чемодан и задумывалась. Никто не попадался ей навстречу, и это было хорошо. Глухое было место и нелюдимое. Серые, мокрые, вонючие по углам заборы тянулись вдоль Деревянной панели. Редкие фонари на деревянных столбах, должно быть, никогда не зажигались. Вдоль забора виднелась канава с тёмной, ржавой водой. Погода была хмурая, стоял октябрь. Холодный ветер с дождём и мокрым снегом налетал порывами, отдувал юбку, потом прижимал её к ногам и холодил их.

«Всего три версты от Москвы, – думала Перовская, – а какая глушь! Нигде и людей не видно, точно никто тут и не живёт. Отлично выбрал Андрей место. Да – всё у него продумано. Всюду он поспеет, всё знает и всё умеет…»

Год тому назад, летом 1878 года, во время Воронежского съезда, бродя с Андреем по дубовой роще вдоль озера, она горячо с ним спорила. Она отстаивала свои народнические взгляды, необходимость длительной подготовки народа к революции, хождение в народ, пропаганду, брошюры, прокламации. Андрей требовал сразу террора, «акта», как он называл цареубийство. По его словам – после убийства царя всё явится само собою: восстанет народ, истребит правительство – и установится народоправство. Перовская горячо протестовала – и Андрей, подходя к своим товарищам, участникам Липецкого съезда, порывисто и страстно сказал:

– Нет, с этой бабой ничего невозможно сделать!

А вот теперь эта «баба» не только не протестует против террора – но сама идёт на самое опасное место с твёрдой решимостью покончить с государем. В этом простом сером парусиновом чемодане с железной оковкой – медный цилиндр с динамитом, спираль Румфорда [210]и провода.

Перовская приближалась к серому, двухэтажному, деревянному, словно необитаемому, всеми забытому и никому не нужному грязному дому, какие только и бывают на окраинах больших городов между фабриками, товарными складами, лесными дворами, в глуши и вони грязных предместий. Это был один из тех проклятых, неуютных и пустых домов, где устраивают свои притоны воры и грабители, где орудуют фальшивомонетчики, где бывают тайные свидания с проститутками, где совершаются самые страшные убийства и самоубийства.

За этот год некрасивое лицо Перовской стало ещё некрасивее. Большой лоб, с зачёсанными назад, коротко остриженными волосами, был велик при мелких чертах лица, маленький короткий подбородок, заячий, или подуздоватый, как выразился бы собачник, делал безобразными её большие бледные губы. Глаза были близко поставлены и под редкими бровями смотрели упрямо, напряжённо и тупо.

«Вот черти, – думала Перовская, – никто не догадается выйти помочь. Товарищи, называется… Неужели им меня не видно?..»

Из дома донеслись звуки гармоники, чей-то мрачный голос – Перовская сейчас узнала голос Михайлова – вторил ей. Пели о страданиях русского народа.

Нижний этаж дома был наглухо заколочен досками. Перовская подошла к деревянному крыльцу и позвонила в колокольчик на проволоке.

В форточку второго этажа просунулась лохматая голова Михайлова. Сейчас же загрохотали по лестнице тяжёлые сапоги. Высокий, тощий человек, в рубахе навыпуск, сбежал вниз, отложил тяжёлый крюк, и Перовская вошла в тёмные, сырые сени.

– А, супружница, пожалуйте, – сказал, улыбаясь, отворивший дверь.